Фартовое дело (часть 2)

Неудача с шурфами, нападение шатуна, которого, наверно, подняли из берлоги собаки, только распалили Василия. Без лыж и собак некуда было спешить. Пешком до лагеря трассовиков не дойти и за неделю.

Решил он пробить наклонный шурф в самом углу пещеры, откуда, видимо, периодически выбрасывался песок. Он промывался, металл оседал, и предки догадывались, что пещера — гигантская природная драга. Вот почему полянки были пустыми — их промыли до него. Надо было выйти на начало песчаного языка.

Василий долбил глину или суглинок, вгонял кайло в глухую и вязкую стену, придавленную сверху каменной плитой, рвал кусок за куском.

Неудача с шурфами, нападение шатуна, которого, наверно, подняли из берлоги собаки, только распалили Василия. Без лыж и собак некуда было спешить. Пешком до лагеря трассовиков не дойти и за неделю.

Решил он пробить наклонный шурф в самом углу пещеры, откуда, видимо, периодически выбрасывался песок. Он промывался, металл оседал, и предки догадывались, что пещера — гигантская природная драга. Вот почему полянки были пустыми — их промыли до него. Надо было выйти на начало песчаного языка.

Василий долбил глину или суглинок, вгонял кайло в глухую и вязкую стену, придавленную сверху каменной плитой, рвал кусок за куском. Руки дрожали, слабость порой наваливалась такая, что он, погасив фонарь, садился на какой-нибудь камень, сипло дышал, ждал, пока прекратит струиться по лицу пот. С Хозяином в эти дни не ладил, не обращался с просьбами, не хвалил, потому что льстить, прямо скажем, было не за что. Напротив, в душе накапливалось раздражение — откуда, откуда он натащил сюда этой непробиваемой, застывшей эпоксидной шпатлевки? Назревал в нем бунт против властителя, бунт, разумеется, бессмысленный, необходимый разве что для ублажения собственной гордыни, для прокорма собственного достоинства. Василий никому не позволял помыкать собой и, как бы ни был могуществен здешний Хозяин, как бы он ни привык еще в царское время к подхалимажу, шапку перед ним не ломал. Он вел себя так, словно Хозяина никакого вовсе не существовало. .

Возле зимовья по ночам вертелся шатун. Василий надеялся, что косолапый побродит день-другой и уйдет восвояси. Не тут-то было — Михаил Потапыч стал охотиться на него. Пошел Василий воды набрать — кожей почувствовал чужой взгляд на себе. Оглянулся быстро — никого, только можжевеловый куст на взгорке, перед лощинкой, голый, без инея. Взвел курки, пошел на куст, была не была. Точно — огромные следы идут от куста, вдоль лощинки, к Ключу… Возвращался с водой — и снова взгляд чужой давил затылок, кожа зябла, однако, Василий не останавливался и не оборачивался. Сдерживал себя, до судорог в ногах сдерживал, а потом как обернется резко — шатун в метрах тридцати, огромный, поджарый, жилистый, как чемпион, не олимпийский добряк Миша, а настоящий зверь. Прыгнул вбок, словно сохатый, скрылся в чаще.

«Норовит с тыла взять», — подумал Василий, хотя это для него не было новостью. Медведи предпочитают нападать внезапно, умеют подкрадываться настолько бесшумно и мягко, что даже осторожная мышь не слышит. Подкормившись в тот раз, он осторожничал, теперь же, оголодав, осмелел, обнаглел даже.

— Ну, пропастина, я тебе войну не объявлял. На разрядку и мирное сосуществование ты не согласен. А у меня идти на закуску нет желания. Это-то — меня, гегемона, сшамать захотелось?! А у тебя на зубах антрацит не захрустит? — бубнил Василий и разряжал патроны, готовясь перелить дробь на пули.

Замучили Василия руки. Из-за постоянной сырости и холода пальцы и ладони загрубели, кожа на сгибах потрескалась, а с тыльной стороны ладони покрылась самыми настоящими цыпками. Если на них попадала вода, то, казалось, цыпки шипели, словно карбидные…

Из-за рук Василий отлеживался. Надо было сходить на охоту, консервы кончились, питался остатками запасов, сохранившихся после шатуна. Но не пошел — останавливало, обессиливало и обезволивало тупое и тягучее безразличие ко всему на свете. К тому же шатун бродил где-то рядом, не мог он уйти далеко от зимовья, где так поживился. И некуда было спешить. Выбираться отсюда придется весной, когда сойдет снег и талая вода, спустится на плоту по Ключу да по речкам в Лену.

Можно было, конечно, попытаться достать со дна лыжи или сделать новые топором и ножом. Но тогда надо было являться на базу изыскателей. Колька Кондаков не лопух, сразу смикитит, на какой охоте Василий был. Да и Колька, наверно, теперь там не один. Нет, надо сидеть здесь до тепла. Полмешка сухарей, столько же собачьего комбикорма, несколько пачек пиленого сахара, десяток пакетов с супами да кашами — держаться можно. Патроны есть, а если еще ставить петли на зайцев — выживет Васька Сиволобов, он такой!

Лежать во всех отношениях понравилось. Он и не помнил, когда вот так отлеживался. С тех пор, наверное, как ушел с шахты, когда он каждый год ездил в дом отдыха или санаторий. Изюм жизнь его изменил, придет с работы, Антонина тут как тут: дров нарубил бы, за хлебом сходил бы, навозу достань, вон Былря пять машин привез… Сама не своя, когда вздумается ему пузом кверху пожить. Занятие это так пришлось ему по душе, что он провалялся два дня — зря, что ли, придумали отдыхать субботу и воскресенье.

Руки немного поджили, и Василий с яростью накинулся на стену, ошметки так и отлетали от кайла. Наконец-то острие попало на что-то мягкое, кайло скользнуло вниз, едва не вонзившись в ногу. После нескольких ударов из стены, шурша, стали вываливаться куски рыжевато-грязного кварца. Василий подобрал их, осветил фонарем. Были тяжелыми, то там, то сям были явные вкрапления металла. Heкоторые из них были размером со шляпку сотенного гвоздя.

Фарт!

Он стал наполнять ведро кварцем, он был словно измельчен кем-то заранее, и ведро наполнилось за несколько минут. Потом Василий увидел в кварце корявую штуку, похожую на морковку. Он схватил ее, осветил фонарем — чистый металл, никакой подделки, граммов на четыреста потянет.

— Хозяину физкульт-привет! — крикнул Василий, засмеялся громко, нервно и сам испугался собственного смеха — пещера отозвалась далеким эхом.- Извини, Хозяин, с радости я. Уж думал, зажал ты фарт. А ты одним махом столько дал, сколько мы в артели впятером не добывали. Там, правда, отвалы промывали, но такое — всем фартам фарт! Спасибо!

Вероятнее всего, Василий вышел на гнездо, в которое природная драга собрала металл. Теперь он за день легко снимал с лотка полкилограмма видимого золота, не считая металла в кварце, который можно было с помощью ртути амальгамировать.

Вечерами Василий вытаскивал из потайного угла свое богатство, раскладывал самородки на столе, любовался ими, пропускал сквозь пальцы струю тяжелого, огненного при свете фонаря песка. Он давно переступил завещанный мудрым предком предел — фунт в год. Поскольку жила гуляла более сорока лет, рассудил Василий, можно взять сорок фунтов, целый пуд.

Занятно было Василию мысленно рассчитываться с долгами и богатеть. Сладостное удовольствие: представлять, как Андрей Былря получает разнесчастные, свои две тысячи рублей, когда ему Василий кладет еще две сверху! Или видеть себя за рулем новенькой «Нивы» — два ведущих моста, в любое место и по любой дороге на рыбалку… Сбылась и давняя мечта — были приобретены японские телескопические удочки и спиннинг с безынерционной катушкой, полный набор всевозможных лесок, блесен, мормышек и крючков. Видел Василий такую снасть на Краснооскольском водохранилище у какого-то большого начальника. Правда, Василий обычными удочками с ширпотребовскими сторожками таскал и таскал чебаков, а у начальника при таком-то вооружении никак дело не шло. Теперь Василий покажет, как надо использовать импортное оборудование!

На изюмском базаре, на Гнидовке, купил он по две пары джинсов Светлане и Галине, пиджаки кожаные. Всем троим дорогим своим женщинам, дорогим в прямом и переносном смысле, по три пары сапог — осенние, зимние, весенние, по тысяче рублей отвалил за дубленки. На платья, юбки, туфли, предметы разной первой необходимости, на полный, так сказать, фундыр, положил каждой по две тысячи, не меньше. .

Ух, и заживут бабы, когда у них полный набор всего дефицита будет!

Поразмышляв, Василий возложил на себя обязанности щедрого тестя. Надумал дать за каждой дочерью по «жигуленку» — крупный мотыль для нынешних мушкетеров, не три их будет, а тридцать три у каждой, если к «жигуленку» присовокупить взнос на двухкомнатный кооператив или на собственный дом.

Поднимал пальцами, как лопаточкой, песок, разжимал их, пуская золотые струи, и думал, вспоминая, куда еще крайне необходимы деньги. Ну, одну-две пьянки организовать на весь гараж — само собой. Свадьбы отгрохать такие, чтоб чертякам стало тошно,- тоже понятно. Вспомнил: «дюмы» надо прикупить! Всю, какая там ни есть «дюма», купить, ну и эту, даму в белом, про графа Монте-Кристо, и Дрювона этого надоедного, всю плешь из-за него, паршивца, девки исклевали. И обязательно про барона Мюнхгаузена и Гулливера — книжки эти во, на большой! — в детстве читал, а до сих пор помнятся. Во что бы то ни стало достать воспоминания маршала Жукова и — кровь из носу – про Угрюм-реку. Еще какие мировые книжки появятся, Василий, будьте уверены, все теперь достанет. Ну и самому надо прилично одеться.

Металл шел, не иссякая, и Василий, после того как его задумки обеспечивались деньгами, причем без черного рынка и техники-механики, по минимальным расценкам через Конощука или такого же, как он, «голову» артели, постепенно терял интерес к жиле. Раньше Василий и представить не мог, как трудно придумать какое-нибудь полезное и нужное приобретение, куда толково пустить деньги. Проматывать их он не собирался, употреблять без пользы, на фигли-мигли всякие, тоже. Не для того здесь загибался.

Самолет или вертолет никто не продаст, да и зачем они ему? Катер продадут, на Краснооскольском водохранилище пригодится, это от силы пять, ну десять тысяч.

Вспомнилось Василию, как не было у него приличного костюма, на свидание с Антониной не в чем было ходить. Она косо смотрела на его солдатскую форму и однажды прямо об этом сказала. На костюм он еще тогда заработать не успел, пошли с Иваном Музановым в магазин, а денег не хватило. Доложил Иван свои, но Василий не взял — знал, что он отдает последние. Тогда Василий еще гордым был, и стал он костерить все на белом свете. Выслушал Иван, а потом сказал:

— Вася, ты полегче словами разбрасывайся. Не беда, что ты костюма не купил, штанцов приличных не нашел. Знаешь, сколько бы могли отличных штанцов и костюмов делать? Главное — нет войны, а мир нам недешево обходится. Костюмы дорогие, на мир — дороже.

У Ивана отец и мать, два брата партизанили в Белоруссии, в живых остался он один, и знал, что говорил.

Несколько дней у Василия была полное творческое бессилие — ничего подходящего в голову не являлось — и баста! С великим напряжением вспомнил, что за всю жизнь всего один раз, в молодости, до появления дочек, отдыхал вместе с Антониной на Азовском море. Разве не хочется Антонине поплескаться где-нибудь на Черном, разве не заслужила она? Значит, месяц вчетвером, в Сочи, месяц в Ялте, а то и в Болгарии — ничего, Антонина возьмет отпуск за свой счет.

Он уже не взвешивал по вечерам добычу на ладони, а ссыпал ее в вещмешок, засовывал его под нары, словно там была не огромная ценность, а смена белья да пара портянок. И в забое ему стало не так интересно, привычкой обернулся фарт — сегодня килограмм, завтра два… Было такое ощущение, будто он добывал не золото, а уголь. Азарта не была, и это его радовало.

Когда вещмешок стал совсем неподъемным, мысли Василия Сиволобова повернулись в неожиданную для него сторону. Доступность всего, что можно было пожелать, опустошала его, угнетала и страшила своей какой-та завершенностью, после которой ему ничего по-настоящему не захочется. Все будет позади, в прошлом… Жизнь, оказывается, представляется совершенно иной, когда у тебя полный сидор металла. Нет, не более счастливой и интересной, и самое поразительное было в том, что счастья, как такового, пожалуй, если рассудить здраво и учесть все обстоятельства, и не предвиделось.

Возьмем Антонину, размышлял Василий. Лягут перед нею десятки тысяч, распылаются, само собой, глаза. Не поведет ли она себя как та баба с золотой рыбкой? Неужели будет продолжать за сотню в месяц ставить клизмы и дырявить иголками задницы? Да ни в жизнь! Вспомнит тут же о двадцати пяти годах трудового стажа. Отдохнет, это она заслужила, никто возражать не станет, но все то, что будет доставаться ей за здорово живешь, дуриком, вряд ли сделает ее добрее и сердечнее. Захочется ей непременно переплюнуть во всем сестрицу, как пить дать, захочется: всю жизнь Ефросинье завидовала. Не пожелает, чтоб Ефросинья ей завидовала? А что это значит? Перво-наперво захочет иметь дом комнат на шесть, может, и на все десять… Елки зеленые, сон, прямо, в руку — Ваське хоть так, хоть эдак еще раз строиться!..

Или взять тебя, Василий, самого. Жизнь пойдет не внатяжку, прослабнет сразу. Само собой, разовьешь обороты, дашь по всем газам. Большие обороты, да на холостом ходу, для тебя, рабочего дизеля, разносом пахнут. Идешь спокойно мимо монопольки, когда в кармане лишнего рубля нет? Идешь, спокойненько идешь, без восторгов, но мимо. А будет лишняя, шальная сотня в кармане, да не одна? Разумеется, пройти мимо можно, но сильно беспокойно. Угрызения совести житья не дадут…

Еще вспомнилось Василию, как ему в ремеслухе захотелось сладкой жизни. В первые зимние каникулы остался он в общежитии, к Иннокентию Константиновичу не поехал, тот был в тайге. Поскольку столовая не работала, решил Васька питаться исключительно пряниками да конфетами-подушечками. Купил килограмм обливных пряников и килограмм подушечек, разложил их на тумбочке и давай наяривать. Кайфовал, по-нынешнему, парнишка. Свежие, мягкие пряники во рту так и таяли, заполняли комнату необыкновенно приятным запахом ванили, начинка подушечек была вкуснейшая — повидло нежное и тоже пахучее, сделанное, видать, из невиданных ягод и фруктов. Сами подушечки были образец совершенства — чего стоили одни лишь разноцветные полосочки на них — нежно-розовые, голубые, красные, фиолетовые. Не в сахаре попались подушечки, а с этими чудесными полосочками. Умял пряники, не хватило, побежал снова за килограммом.

В кондитерской купил еще одного любимого лакомства — так называемого цветного горошка. Как приятно было разгуливать по городу и пошвыривать в рот горошину за горошиной…

Спустя несколько дней Васька смотреть не мог ни на пряники, ни на подушечки, ни на прекрасный цветной горошек. Во рту было пакостно, он плохо спал, кожа зудела и на роже зашелушилась, и ему так захотелось чего-нибудь кислого, что он пошел на рынок, купил вилок квашеной капусты и по пути в общежитие весь его съел. Лет десять потом Василий пряников и конфет в рот не брал.

А девки-девушки-девахи? Светлана помягче, уступчивей характером и подобрей. Оно и понятно — сиволобовская физиономия, не то, что у Галины-красавицы. Вот она жизнь свою враз скособочит, за Можай загонит мужа. Ходит под окнами какой-то Игорь с оптико-механического, парень как парень, армию отслужил, по всему видать втрескался, а Галина похохатывает да похихикивает. Светлана лишь вздыхает — ей бы такого мушкетера, нет же, нравится ему эта начинающая ведьма.

И что же за жизнь у Галины будет, если к ее фактуре машину, дом, полный набор дефицитного фундыра? Куда деваться бедному Игорю, который живет на честно заработанную зарплату, как ему сравняться с нею, выпрямиться, занять в семье место, которое и подобает мужчине, не примаку и не нахлебнику? Попрекать она его будет, ох будет, а у самой руки отвыкнут, так и не привыкнув, зарабатывать себе на жизнь и на радость от нее. Вот тут, папочка, и смекай…

— Послушай, Хозяин, — обратился однажды Василий после таких раздумий, — зачем ты меня мыслями смущаешь? В голову лезет черт знает что! Может, это плата за фарт? Ведь казнить, Хозяин, так казнить, а если миловать, так уж миловать…

И на этот раз Хозяин молчал.

Василий решил завалить лаз камнями и засыпать щебнем, чтобы какой-нибудь алчный человек не попользовался. Металл — особое дело, тут еще мозговать и мозговать, как с ним выкрутиться, а фартовое место Кузьмы Сиволобова придется каким-то образом передать государству. По фунтику в год у стариков получалось, а у него не получается. Что один фунтик, что сотня фунтиков — у прокурора статья та же самая, вилка, правда, есть… Может, вся эта гора из золота промышленное значение имеет, а он будет шастать сюда с лоточком. Пусть народ воспользуется — на нем, Василии, заканчивается прямой сиволобовский корень, нет больше наследника по наказу пращура, стало быть, ему и решать.

Как подумал об этом Василий, стал лучшего мнения о собственной персоне, почти сам себе понравился. Вот что значит воспитание — сидор золота заимел и загрустил. Надо же, какой морально устойчивый да идейно подкованный — сам не знал, не догадывался!

Хмыкнул тут Василий, даже головой взмотнул, а краешком глаза заметил непорядок — по тропе от зимовья, сюда, к штольне, по-собачьи принюхиваясь к его следам, временами останавливаясь и прислушиваясь, шел шатун. Матерый, угловатый, он шел как боксер, пружинисто и легко.

Нервы у Василия сдали, он ударил из двух стволов, не прицеливаясь тщательно. Медведь вскинул огромную голову, потом вжал ее в плечи и на всех четырех, как быстроходный танк, помчался прямо на Василия. Тот мигом перезарядил ружье, ударил еще раз, оставив второй патрон на самый крайний случай. Шатун, видимо, не понимал, откуда идет пальба, Василий стрелял из штольни, а вход был прикрыт сушняком. Бурая туша пронеслась перед лазом и помчалась вдоль горы к кустам можжевельника.

3аменив пустую гильзу, Василий выбрался наружу, огляделся: никого, только ветер стыло шумит в вершинах елей. На снегу темнели капли крови, и теперь, когда она пролилась, война с косолапым приняла вовсе не шуточный оборот. Раненый зверь опасен, а раненый да еще голодный — подавно.

Шатун не показался, когда Василий переходил в зимовье. Прихлебывая пустой кипяток — чай давно закончился, Василий решил идти по следу, пока его не замело снегом. Если рана серьезна, шатун мог стать легкой добычей, и было бы глупо упустить такую гору мяса, когда он сам давно голодал. На строганине можно дотянуть до весны. Если рана пустяковая, тогда кто кого, хотя в большинстве случаев победителем бывает человек. К тому же надо теперь, как говорится, брать инициативу в свои руки, охотиться, а не уходить, нападать, а не ждать нападения.

Отлил из дроби Василий десять пуль, три из них израсходовал.

IX

Конечно, медвежатник из Василия был никакой. Когда-то он видел, как Иннокентий Константинович сошелся с медведем один на один. Тогда они белковали, у Васьки было маленькое ружьишко тридцать второго калибра, заряженное бекасинной дробью. Иннокентий Константинович задержался возле найденной вчера лисьей норы поставить капкан, а Васька пошел по льду замерзшей речки на лай собак, которые, видать, загнали белку. Он почти перешел речку, как неясная тревога заставила оглянуться назад. Иннокентий Константинович наклонился над капканом, а к нему сзади подкрадывался шатун. Ваське бы крикнуть в этот миг, но одеревенел весь от страха, горло сжал спазм так, что в момент брызнули слезы. Дед почуял неладное, почувствовал сзади зверя. Поднял голову, повернул, а тот уже над ним, подмять приготовился. B руках старого таежника оказался топор, ударил им зверю по лапе и отрубил ее. Медведь взвыл, прижал лапой культю к себе, и этого было достаточно, чтобы Иннокентий Константинович схватил лежавший рядом с капканом карабин и несколькими выстрелами в упор свалил зверя.

Туша в бурой свалявшейся шерсти еще вздрагивала, жизнь последними волнами ходила в ней, когда Васька примчался к деду, жался к нему, как кутенок, размазывал на лице холодные, колючие слезы.

— Ишь, шалить вздумал, — шумно задышал Иннокентий Константинович и провел рукавом суконной куртки по мокрому лбу.

Ваське было стыдно и обидно, видел же шатуна, а крикнуть, предупредить деда не смог. Старик успокоил его: дескать, медведь вон какой страшенный зверюга, а ненароком хрустнет веточка – приключается с ним медвежья болезнь, в общем, в портки накладывает. Ваське стало смешным-смешно, он захлебывался смехом, и Иннокентий Константинович, обычно суровый и неразговорчивый, просветлел лицом и засмеялся как-то глухо, с непривычки покашливая…

Нелегко было идти по снегу, проваливаясь по пояс. Промчавшись вдоль горы, косолапый в кустах можжевельника отдыхал — разворотил снег, оставил смерзшиеся пятна крови. Затем спустился в низину, к осиннику, содрал с молодого дерева кусок коры — она служит им лекарством и ядом, когда они, приближая неминуемую гибель, набивают корой желудок и погибают. Шатун надеялся выжить — содрал немного. В осиннике тоже отдыхал, крови здесь оставил мало, а на следах, ведущих от здешней лежки, ее вообще не было.

Дальше он направился к Ключу и, забирая правее и правее, выходил, судя по всему, к зимовью. Открытие это немало озадачило Василия ~ шатун наверняка ждет его в засаде. Ему показалось, что тот за кустами ивняка, и теперь у Василия был один выход — взять резко вправо и опередить его, первым выйти к зимовью.

Зная, что тот из кустов наблюдает за ним, Василий старался идти спокойно, держаться независимо и всем видом своим показывать, что ему наплевать на шатуна. Сложно, было это делать, барахтаясь в снегу, в котором он, по сравнению с ним, был почти беспомощен. Шаг за шагом он приближался к зимовью, старался сохранить не только самообладание, но и силы.

Добравшись до молодого ельника, Василий рискнул сделать засаду, пользуясь тем, что ветер шел от шатуна в его сторону. К счастью, сумерки еще не совсем загустели, и он увидел врага ниже ельника — тот обходил, отрезал его от избушки. Не теряя ни секунды, Василий кинулся к ней напрямик, буквально впрыгнул в нее, закрыл дверь на все запоры. Шатун — за ним, Василию казалось, что он слышал его шумное и ощущал на затылке горячее дыхание.

В окошко он видел, как медведь неторопливо пошел по его следам к ельнику. Был соблазн выстрелить через окошко, но для этого надо было разбить стекло. Силуэт шатуна слился с темным пятном ельника.

«Васька, а у тебя очко сыграло дважды», — только об этом он подумал, как все поплыло перед ним, закружилось. В глазах замелькали желтые и ярко-фиолетовые круги. Он схватился за полку, едва попал на нары, и когда садился, понял в каком-то вязком тумане, что вот когда момент нападать шатуну, все может быть кончено в несколько секунд…

Вскоре дурнота почти прошла, он лег, обливаясь обильным холодным потом. На него вновь навалилось, лишая воли и всякого желания, безразличие, и он забылся тяжким нездоровым сном.

Утром Василий ощутил во рту неприятный, затхлый запах. Набрал из носка чайника воды, прополоскал рот и выплюнул за дверь бурую, кровянистую жидкость. Крепкий морозец заколол лицо, и Василий сразу припомнил события прошлого дня.

Ветер успокоился, мороз усилился. Над тайгой висело большое и низкое багряное солнце, по его диску скользили тонкие, стремительные перистые облака. Выходит, он проспал всю ночь и утро. .

Прижимая ружье к груди, Василий пошел свежим, скрипучим снегом по тропинке. Не успел сделать десяток шагов, как его что-то остановило, шестое, десятое или какое еще по счету чувство подсказывало: идти дальше нельзя. Снег обильно был усеян волчьими следами, но не они беспокоили его: они явились, почуяв кровь возле штольни и в кустах можжевельника; и, убедившись, что медведь жив и способен постоять за свою жизнь, по всей видимости, ушли. Он внимательно осмотрел гору, склон хребта, окрестности зимовья — их нигде не было.

Наконец он догадался, в чем состояла его ошибка: шел; как обычно по утрам, к штольне, и в этом бездумном следовании привычке главная для него опасность. Обойдя вчера ельник, шатун наглядно показал, что в тайге надо быть похитрее. Неужели косолапый посчитал Василия дураком, способным ходить лишь по одной и той же привычной дороге? Сам бы он не пошел, но полагает, что глупый человек пойдет? Обидно…

Если это так, косолапый затаился в ложбинке слева. От нее до тропинки в одном месте метров пять — всего два стремительных прыжка зверю. Василий сошел с тропинки с тем, чтобы, зайдя сбоку, всю ложбинку, до самого дна и увидеть. Предчувствие не обмануло — бурый разбойник лежал в ней, вжавшись в снег, и, поняв, что разоблачен и ружье зрачками уставилось в него, сорвался с места, но два острых громких языка пламени выплеснулись из них, и он большими скачками ушел между стволами лиственниц в спасительную тайгу.

В свою очередь Василий кинулся бежать к избушке и, оказавшись в ней, понял, что опять у него сдали нервы и что он совершил непростительную глупость — ведь шатун мог догадаться, что трусливый человек, как и вчера, рванет в свою хату! С пустыми стволами!.. Загнанно дыша и хватая ртом тугой, словно затянутый кисельной пенкой воздух, Василий успокаивал себя тем, что первая, прицельная пуля прошлась по спине шатуна, по шерсти словно пробежала стремительная дрожь — своими глазами видел.

«Это тебе, пропастина, за Хангая», — мстительно подумал Василий и опять, в который раз, пожалел, что нет с ним задиристого бесстрашного пса. Без собак идти на дважды раненного зверя было опасно, отходить далеко от зимовья или штольни, где также можно укрыться, нельзя — шатун отрежет путь к спасению, загонит в гибельный для Василия глубокий снег. Допускать, что он убегает из трусости, было легче всего, нет, хитрый и осторожный зверь не лез на рожон, не рисковал зря, а действовал наверняка, решив во что бы то ни стало задрать человека — у него не было иной возможности выжить.

Вечером, вынув стекло из окошка, Василий сел в засаду. Рассуждал так: если не ночью, то к утру шатун должен появиться возле избушки. Хотя бы убедиться, где находится его враг. Если в зимовье человека не окажется, можно опять подкрепиться… .

На крыше валялись оставшиеся от Ивы и Хангая две беличьи тушки, Василий хотел положить их на старый пенек, который хорошо виден из окошка. Но это было бы если не наивно, то во всяком случае неуважительно к умному зверю. Он не лисица и не соболь, приманка отпугнет его, и тогда к зимовью не подойдет. А оно для него было привлекательно, он не забыл свою прошлую удачу.

Из окошка, превращенного в амбразуру, хорошо просматривалась полянка перед избушкой, вся тропинка к штольне, ельник и край склона хребта. В дыру задувало снег, но Василий не разводил огонь, терпел. К полуночи ветер стих, небо очистилось, и яркая луна взошла над тайгой, залила снега густым голубым светом. В наступившей тишине иногда был слышен далекий вой.

Haконец-то перед утром, когда луну опять стали затягивать облака, большая осторожная тень появилась среди стволов лиственниц. Крадучись, шатун направлялся к той стороне избушки, где была дверь. Решил напасть, видимо, в тот момент, когда Василий будет выходить из зимовья. Прячась за деревьями, зверь бесшумно, как дух, приближался к жилью.

У Василия с вечера были взведены курки, щелчки при взводе могли отпугнуть чуткого зверя, и теперь он ждал, когда тот подойдет как можно ближе. Бил метров с двадцати, больше тянуть было нельзя, иначе он исчез бы с поля зрения. Бил прицельно из двух стволов, без промаха, но медведь, наверняка получив еще две пули, молча пропал за деревьями.

Василий вставил стекло, разжег печурку, согрелся кипятком и прилег вздремнуть, чтобы наутро, собравшись с силами, отправиться по следу живучего, как Кощей Бессмертный, шатуна.

После новых пуль он не мог уйти далеко. И утром Василий обнаружил его рядом, но в неожиданном месте — тот сидел в теплой воде запруды, окутанной паром. Может, это была его новая уловка, но, вероятнее всего, после большой потери крови согревался в природной ванне или же залечивал раны.

Увидев человека, зверь грозно и яростно зарычал, выбрался из запруды и пошел на него. От него валил пар, из разинутой пасти вылетала кровавая пена. Василий упал на колено, по всем правилам солдатской науки прицелился, остановил мушку на мохнатой груди, нажал спусковой крючок — и сам физически ощутил, как пуля после усиленного порохового заряда ворвалась в широкую Мишкину грудную клетку. Медведь охнул, удар сбил его с шага. Baсилий нажал левый спусковой крючок — тишина, не было даже сухого щелчка куурка. Он забыл взвести его!

Но шатун уже остановился, молчал, махал перед собой толстыми, разбухшими лапами, словно продолжал плескаться в теплой воде. В движениях лап было столько беспомощности и какой-то детской обиды, что Василий не стал больше стрелять. Побежденный и сломленный, шатун медленно повернулся к Василию спиной, погреб еще перед собой воздух, опустился на передние лапы и полез на склон хребта, оставляя за собой дымящиеся алые пятна. Он больше не рычал, а по-щенячьи повизгивал, уходя все выше и выше.

— Косолапый дурак, — сказал Василий, поднимаясь с колена.

Когда медведь где-то уже на середине склона, обхватив ствол лиственницы, рявкнул в последний раз на всю округу и, упав в снег, больше не поднялся, у Василия стало очень пакостно на душе.

Закинув за плечо ружье, он побрел к избушке. У него перед глазами стоял медведь и греб, греб перед собой воздух… И только теперь, когда все было позади, закончился, в конце концов, поединок, в котором одному из двоих суждено было умереть, он почувствовал, как за эти долгие дни и ночи устал и обессилел. Он шел и шатался, солнца не было, а снег искрился.

Возле зимовья остановился, и тут к нему явилась мысль, которой он во время поединка не давал никакого хода и простора. Тогда это была еще не мысль, а предощущение ее или предчувствие, догадка, и то смутная. Иннокентий Константинович считал хозяевами бурундучков, живших в зимовьях или возле них. Строго запрещал Ваське обижать этих потешных свистунов. Не был ли косолапый здешним Хозяином, духом тайги, который всячески выживал Василия отсюда? Теперь, когда это стало грубой суеверной мыслью, Василию не стало легче, — напротив, у него внутри все как бы покрылось колючим, шуршащим инеем.

Он взялся рукой за угол зимовья, поднял взгляд на склон хребта, где остался лежать шатун. Темной туши на снегу не было. Не схожу ли я с ума? Пока странный вопрос звучал в сознании, искал там выхода, Василий опять увидел медведя, который греб и греб перед собой воздух.

Он закрыл глаза рукой, затем посмотрел на склон и разглядел там мельтешивший белесо-серый клубок – труп медведя рвали волки, которые, наверно, все время следили за поединком и ждали, когда придет их черед поживиться.