Мемуары А.Ольшанского (часть 1)

От автора

За плечами достаточно лет, что дает право взяться за мемуары. Отдаю себе отчет в опасности затеи, но тут есть и достоинство: ни один литературный жанр не дает такого простора для самовыражения, для сообщения читателю своего мнения о том или ином событии или человеке.

Зачем я это делаю? Нынче многие пишут мемуары. Причина расцвета этого жанра в том, что в недавние времена труднее всего было доносить до читателя мысли искренние, от души, а легче всего — общепринятые банальности, которые в приснопамятные времена как-то уживались с мышлением и даже с вдохновением.

От автора

За плечами достаточно лет, что дает право взяться за мемуары. Отдаю себе отчет в опасности затеи, но тут есть и достоинство: ни один литературный жанр не дает такого простора для самовыражения, для сообщения читателю своего мнения о том или ином событии или человеке.

Зачем я это делаю? Нынче многие пишут мемуары. Причина расцвета этого жанра в том, что в недавние времена труднее всего было доносить до читателя мысли искренние, от души, а легче всего — общепринятые банальности, которые в приснопамятные времена как-то уживались с мышлением и даже с вдохновением.

Свою задачу усматриваю не в том, чтобы представить свою персону в более выгодном свете, нежели заслуживаю. Что и говорить, не мягкий я, белый и пушистый, но тех, кто ожидает здесь от меня расчесывания старых затянувшихся ран, покаяния, вынужден разочаровать. В своих отношениях с Небом, Создателем, никаких посредников не признаю. В мемуарах я хочу объясниться прежде всего с самим собой. Принародно — во имя обогащения читателей кое-каким опытом и знаниями. Извлечь многое из-под спуда времени и предрассудков, предвзятости, тьмы низких истин. Отсюда и предупреждение читателю: записки очень субъективны, проблема своей правоты или неправоты не волнует меня, потому что на моих глазах изгои становились вдруг героями, а якобы великие люди — шелухой и даже подонками.

Мне приходилось встречаться, сталкиваться, быть приятелем, а иногда и дружить со многими известными и знаменитыми людьми. Поэтому взаимоотношения с ними — не только мое дело. Здесь моя точка или кочка зрения может что-то добавить к их портретам.

Один из самых сильных побудительных мотивов для написания мемуаров: никто толком не разобрался в том, как мы жили, что произошло с нами и со страной. К сожалению, тут многое зависит от стадии солнечного цикла, от времени, прошедшего после события, и какой-нибудь сиюминутной целесообразности — политической, экономической, каприза ли явного тирана, рядящегося под демократа. Поэтому одной из своих задач вижу в том, чтобы записки стали одним из свидетельств, документом, зеркалом моего времени. Но, при этом, ежели рожа крива, то при чем тут зеркало?

1

У каждого человека есть самое первое воспоминание. Детское предсознание, как уверяют многие, просыпается еще в чреве матери, после рождения бурно заполняется впечатлениями подсознание и сознание. В это время маленький человек думает о себе в третьем лице. Со мной был такой случай. Захожу к писателю Анатолию Кривоносову весь в цементной пыли — мы обустраивали только что полученные квартиры. В прихожей стоит девочка лет двух и, глядя на заявившееся усатое и грязное чудовище, вслух успокаивает себя: «Маса, не бойся».

Но наступает момент, когда сознание становится в полном смысле сознанием существа, думающего о себе уже в первом лице. И как пограничный знак между предсознанием и сознанием — первое впечатление, которое запоминается на всю жизнь. Сильное или слабое, размытое или яркое.

Мое первое впечатление от мира, в который меня поселили, было кошмарным. Дрожит земля, от взрывов больно в ушах, мать прижимает мою голову к себе. Мы в погребе, сложенного из старых железнодорожных шпал, на них песок в виде холма, и этот песок серыми беззвучными струйками льется на нас. Противно и страшно воют немецкие самолеты, заходящие на бомбежку. Этот ад продолжается невероятно долго, и я ору от нечеловеческого страха.

Наконец земля перестает вздрагивать, гул самолетов удаляется. Мы еще сидим в погребе — а вдруг они вернутся или новые налетят? Я еще всхлипываю, меня всего вскидывает, рот непроизвольно хватает прокисший погребной воздух. Наступает тишина — слышно лишь как сухо шуршат, иссякая, песчаные струйки.

Мать поднимает крышку, вытаскивает меня на белый свет, восклицает:

— Слава Богу, нашу хату не разбомбили!

Мы стоим на погребе. Окраина наша вся застлана белесым дымом, во рту сильно горчит. На станции что-то горит и взрывается. За железной дорогой, за лугом и за Донцом, город окутан черными дымами так, что не видно горы Кремянец.

Где-то совсем недалеко заголосили женщины. Еще суше там затрещал огонь, пожирая остатки жилья. Мать запричитала, вспомнив о моих братьях и сестре, подхватила меня и побежала на шлях, то есть на дорогу, ведущую из Изюма в знаменитый некогда город Царев-Борисов.

И другие детские воспоминания ненамного лучше.

В предрассветьи памяти, еще в ее сумерках, сохраняется повторяющееся по утрам многоголосое «Ур-ра-ра!», тонущее во взрывах и пулеметной стрельбе. Это на самом краешке моей памяти, может, в самом ее начале, идут в атаку красноармейцы, пытаясь отбить у немцев господствующую высоту — гору Кремянец. В древности она называлась Изюм-курганом и упоминается в «Слову о полку Игореве»: «О, Русская земле! Уже за шеломянем еси», то есть уже за холмом.

Немцы засели там в октябре сорок первого и держали Кремянец в своих руках до мая сорок второго года. За нашей окраиной, в сосновом лесу были позиции красноармейцев, и поэтому мы все это время жили на нейтральной полосе. Днем показываться во дворе, копаться в огороде было опасно. Огород да козы под постоянным присмотром среднего брата Виктора были единственными нашими источниками существования.

Нас неизменно находили красноармейцы и выпроваживали из зоны боевых действий. Мать за ночь делала переходы, неся меня на руках, по тридцать километров. Однажды соседка, не выдержав напряжения, оставила своего мальчика, моего одногодка, в окопе. Мать ее возненавидела за это и до конца своей жизни относилась к ней с нескрываемым презрением. Как бы ни было трудно, но меня мать всегда таскала собой. Во время этих переходов из Изюма и обратно с нею случались и приступы малярии. После войны и я болел ею, знаю, как лихорадка трясет и обессиливает.

Однажды мать возвращалась в хату чуть ли не засветло — пуля немецкого снайпера впилась в дверную коробку на какую-то долю секунды позже. После войны мать часто показывала гостям входное отверстие в дереве. Я хотел достать пулю, но она сидела очень глубоко. Ломали старую хату без меня, и я так и не смог выковырять из дверной коробки памятный для нашей семьи подарок «цивилизованной» Европы.

В памяти хранится и такой короткометражный фильм. Я сижу среди узлов в кузове грузовика, взрослые суетятся, все время повторяют непонятное слово «эвакуация». Разумеется, нас вывозят не в Ташкент, кому мы нужны, а из зоны боевых действий в село Базы (ударение не торгашеское, на первом слоге, а казачье — на втором), которое было километрах в тридцати от Изюма. Было потому, что его потом затопили воды Краснооскольского водохранилища.

В Базах очень хотелось есть — все мое детство пронизано острым чувством голода, оставлявшего меня разве что во сне. Поэтому я еще тогда пришел к выводу, что если очень хочется есть, то надо спать. В Базах эта мысль получила развитие. Там я как-то нашел в зарослях краснотала настоящее куриное яйцо. Белое, крупное, таящее в себе бездну вкусноты. Представьте радость голодного звереныша, которому судьба подарила такой щедрый подарок. Однако мать, когда я прибежал к ней со своей находкой, сказала, что это чужое яйцо. Его снесла курица наших хозяев — престарелого дида Нестира, который время от времени подавал голос с печи: «Ляксандро Батькович, жизнь, говорят, получшала, табачок подэшэвшал?», и бабки, у которой едва хватало сил двигаться.

Слова матери показались мне величайшей несправедливостью. Старики уговаривали ее сварить мне яйцо, но она оставалась непреклонной.

Однако несправедливость не должна оставаться безнаказанной, и я пошел умирать. Если во сне не хочется есть, то можно ведь и не просыпаться. А такой способностью обладают лишь мертвые. Надо сказать, что после бомбежки я видел мертвую девочку — все вокруг кричали и плакали, а она лежала спокойная-преспокойная. И руки у нее были сложены на груди.

Вот и я, забравшись в кусты краснотала, лег, закрыл глаза и сложил руки на груди точь-в-точь, как у той девочки. Лежал я, лежал, но почему-то не умиралось. Пришлось придумать более действенный способ расставания с такой жизнью. Выбрался на дорогу и лег на теплый, пыльный песок в той же позиции. Машин не было. Если не надо, так они то и дело шастают, а когда надо — ни одной. Наконец послышалось гудение, а дальше, прошу великодушно прощения, цитирую по моему рассказу «В июне, посреди войны».

«Передний грузовик, обдав Саньку пылью и бензиновой гарью, останавливается. Слышны мужские голоса. Кто-то спрыгивает на землю, подходит к Саньке, трогает за лицо. Он вздрагивает и еще крепче сжимает веки.

— Он жив, товарищ майор, притворяется!

— Мальчик, открой глаза…

У Саньки нет уже терпения лежать с закрытыми глазами, он потихоньку приоткрывает веки. Вокруг стоят бойцы, командир склонился над ним и улыбается.

— Ты почему здесь лежишь? — спрашивает командир.

— Хочу умереть.

— Во сколопендра! Он хочет умереть! — смеется удивленно боец, который называл командира майором.

— Я хочу есть…- с обидой возражает ему Санька и больше ничего не может сказать.

…Мать стоит у печи, когда Санька с майором входят в хату.

— Мамаша, ваш мальчик?

— Мой.

Майор, не опуская Саньку на пол, садится на скамью у порога, снимает фуражку.

— Нехорошо получается, мамаша. Мальчик лежит на дороге, а вы за ним не смотрите. Хочу умереть, говорит.

— Он у нас выдумщик, — оправдывается и в то же время хвастается мать. — Ему что-нибудь выдумать — все равно что с горы покатиться…

Майор остается на постое у дида Нестира…»

Так уж получилось, что журнал «Огонек» опубликовал рассказ на Пасху. В дореволюционной литературе существовал своеобразный жанр пасхального рассказа, в котором в обязательном порядке фигурировали пасхальные яйца. Если бы на Старой площади сидели более образованные функционеры, то мне и огоньковцам крепко бы досталось в брежневские времена за невольное возрождение жанра пасхального рассказа.

Я хотел лишь рассказать о небольшом эпизоде большой войны. Маленькое существо приходит к логичному и оттого еще более жуткому выводу: лучше быть мертвым, чем жить такой жизнью. А яйцо — символ жизни, воскрешения, в нечеловеческих условиях существования становится причиной желания смерти.

Писатель Владимир Мирнев, когда мы с ним возвращались из Дома литераторов, сказал: «Ты сам не представляешь, что написал!» Конечно, автор знает о своем произведении куда меньше, нежели читатели. И тут нет никакой иронии — содержание произведения накладывается на личный опыт читателя, рождаются ассоциации, обостряются чувства. Возникает момент сотворчества, а это и есть главная цель всякого подлинного искусства. Очеловечивающего сотворчества, и это надо подчеркнуть особо, ибо нынешние «цивилизаторы» о нем не имеют никакого представления, как и их предшественники — замшелые сидельцы на Старой площади.

Наша публика (увы, мы публика, на народ явно не тянем) поглощает или бассейны соплей из бесконечных телесериалов, или соучаствует ежедневно в массовых убийствах, дает кулаком в морду, бьет скошенным ковбойским каблуком по подбородку, проливает моря «крови», пусть и голливудской. Создается впечатление, что мы родились для того, чтобы взять в руки пистолет. Словно за нами не стоят гиганты духа и интеллекта. К сожалению, мы удаляемся от наших вершин — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Платонова… — все дальше и дальше. И они кажутся уже меньше, чем на самом деле есть. Вернемся мы назад или же нас уведут «цивилизаторы» в свой примитивный, индивидуалистически-животный мир, где любое действие вызывает не работу ума и сердца, а будит лишь приобретенный инстинкт спускового крючка?

Поэтому я и не вижу существенной разницы между фашистами, уничтожавших нас физически, и фабриками по расчеловечиванию якобы методами искусства. Еще неизвестно, что страшнее: просто убить человека или убить в человеке человека и натравить его не себе подобных.

Я ведь писал и печатал рассказ с затаенной надеждой — вдруг кто-то вспомнит этот эпизод под Изюмом! «Огонек» тогда выходил миллионными тиражами — и ни одного отклика. Значит, и майор, и его бойцы погибли, когда Хрущев и Тимошенко убедили Ставку нанести удар на Харьков. На передовую гнали не обмундированных, не обученных и безоружных — против танковых армий Клейста и Клюге. Сотни тысяч наших солдат они будут перемалывать в окружении, а потом немцы, как на прогулке, поигрывая на губных гармошках, двинутся на Сталинград. Хрущева всякие льстецы будут величать организатором победы в Сталинградской битве, в действительности же он стал организатором этой битвы. Не будь ее, война наверняка закончилась хотя бы на год раньше.

Мне рассказывали, как Хрущев оказался в Сталинграде. Из окружения он якобы бежал на самолете из села Мечебилово — там широченная, ровная и длинная улица. На церковь посадил пулеметчиков, чтобы прикрывали взлет самолета.

Прилетает в Москву. Является к Сталину. Сидят члены политбюро. Сталин, посасывая трубку, ходит взад-вперед, не обращая внимания на стоящего Хрущева, а потом спрашивает:

— Кто ви такой?

— Я — Хрущев.

— Кто ви такой, я спрашиваю?

— Я — Хрущев Никита Сергеевич, первый секретарь ЦК Компартии Украины…

— Нэт Украины! Ви просрали Украину, — Сталин приближается и выбивает ему трубку на лысину, что должно означать посыпание головы пеплом позора. Лысина скворчит, но Хрущев не смеет и шевельнуться.

— Отправляйтесь на фронт и остановите немцев. Не остановите — расстреляем.

Вот так, или примерно так, и стал он, а не Жуков с Василевским, организатором сталинградской победы.

А я в сорок шестом с таким же путешественником, как и сам, отправился через луг и Донец на Кремянец. Он тогда еще был не разминирован. Пошли дальше, за гору — там меня поразили кучи костей вдоль дороги. Сейчас я понимаю: когда весной пахали, то выворачивали плугом кости и сносили их к обочине дороги. Немецкие они или русские было неважно — все человеческие кости белые.

Домой мы явились поздно вечером. Мать в мыслях меня уже похоронила, но на радостях отлупила лозиной как сидорову козу.

2

Будет неправильно, если не рассказать хотя бы через пятое на десятое о моей родине, которую я бы назвал, будь у меня склонность к пафосу, Terra Incognita по имени Свобода. Фактически всё в таком названии верно. Да, это неизвестная страна в пределах нынешних границ России и Украины, своего рода восточнославянский Курдистан, слава Богу, без претензий на независимость. Напротив, это связующая Россию и Украину страна, восточнославянская сцепка или спайка, где рождаются субъекты вроде меня и мучаются всю жизнь вопросом «Как отделить мою Украину от России моей?» И неизменно приходят к выводу, что делить нельзя, поскольку они единое целое и неотделимы, хотя политики и разодрали на части триединый русский народ и триединую Русскую Землю.

Слово «Слобожанщина» каждый второй из нынешних русских или не слышал, или не ведает, что под ним следует понимать. «Слободская Украина» знакома девяти из десяти россиян, которые считают, что это Харьковская область. Мало кто знает, что на современном русском языке название означает «Свободная Украина», поскольку «слобода» в старину была приблизительно тем же, что нынче «свобода».

Чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что Слобожанщина во многом terra incognita. Исторически она включает в себя включает Белгородскую область, часть Курской, Воронежской, Ростовской областей России, Харьковскую область, Луганскую и Донецкую области, за исключением территории Войска Донского, часть Сумской области. Веками была пограничьем Киевской Руси, а потом Московского государства. Почти Дикое поле, своего рода тьмутаракань с непонятной историей и народом, пока не началась война Богдана Хмельницкого с поляками.

Московское государство разрешило селиться в этом пограничье беженцам с Правобережья Украины и называло их черкасами. Об украинцах и речи тогда не было, жители нынешней Украины называли себя русскими людьми, а москвичи именовались московитами. Потом поляки назвали окраину своего государства Украиной — если у Польши есть своя Украина, то негоже и московитам отставать от них, не иметь собственной Украйны. Назвали места заселения беженцами-черкасами Слободской Украйной. Так что слово Украина – результат совместного ляшско-моковитского производства. Вообще в Московском государстве были и рязанские украйны, и новгородские и т.п. Переселение жителей Поднепровья, с обеих берегов Днепра, на жизнь в слободах, без повинностей, налогов и поборов, началось еще в XVI веке, а массовый характер приняло в годы антипольского восстания во главе с Богданом Хмельницким.

Однажды в ЦДЛ я схулиганил. Обсуждались книги молодых авторов, в том числе и мой «Сто пятый километр». Вышел к трибуне и представился участникам конференции: «Я родился в той части Украины, которая никогда не присоединялась к России, — здесь нарочито сделал паузу, чтобы было время подумать, мол, вот какой бандеровец выискался или нечто подобное, — но которая всегда была в составе Российского государства». Дошутковался, как бы сказали слобожане, — в 1991 году «моя» часть отсоединилась от России.

Переселенцам надо было не только быть земледельцами, вспахивать богатейшие степные, ковыльные просторы, но и становиться воинами – крымский хан то и дело безобразничал на Изюмском шляхе. Казачий образ жизни, сформировал особый психологический тип женщины-слобожанки. Властная, распорядительная, домовитая и всёумеющая – такой ее сделала судьба жены казака, который чуть что — схватил пику-саблю, прыгнул на коня и умчался воевать. Вернется он или нет, да и какой вернется, а детей надо поднимать, хозяйство содержать. Надейся, казачка, только на себя…

Пока я не понимал этого, то проезжая многие десятки раз от Изюма до Москвы и обратно, глядел в вагонное окно и задавался вопросом: «Ну почему в Курской области развалюхи-деревни, а в Белгородской — чистенькие домики, аккуратные палисадники, вылизанные поля. Ведь и там, и там чернозем…?» Пока не осознал: в Курской области было крепостное право, там надеялись на барина, а Белгородчина – казачий край, тут надеялись только на себя. Вот так аукивается история через века.

История любого края представляет собой слоеный пирог. История Слобожанщины в этом смысле — пышный торт, составленный из множества слоев. Первые люди в этих краях появились еще в межледниковый период 30-35 тысяч лет тому назад. Одну культуру сменяла другая, пока в VII-III вв. до нашей эры пространство не заняли легендарные скифы – их загадочные погребальные курганы рассеяны по всей Слобожанщине. Народ удивительно точно назвал такие курганы могилами. И воспел в песнях.

Веками на рубеже эр край был местом миграций всевозможных народов, преимущественно тюркских. Вначале гунны, затем Аварский каганат, потом Хазарский каганат, послуживший причиной появления здесь ираноязычных племен. На рубеже эр начинают проявлять себя праславяне, опять одну культуру сменяет другая, но теперь славянские, пока к VII веку не стали создаваться крупные племенные союзы славян, в том числе северянский, господствовавший на территории будущей Слобожанщины. Они создали Древнерусское государство с Киевом в качестве столицы. Киевский князь Святослав, разгромив «неразумных хазар», утвердил господство славянского племени на этих землях. Но хазар сменили кипчаки, татаро-монголы, печенеги, половцы – каких только племен не видела эта земля!

Не могу не рассказать об одном удивительном человеке. В Курской казенной палате служил надворный советник Николай Викентьевич Сибилев, примерно равный подполковнику по воинскому званию. Вышел на пенсию по зрению, прочитал в одном охотничьем журнале, что в Донце в районе Изюма водится редкий серебристый карась. А надворный советник был заядлым рыбаком и задумал поудить этого загадочного карася. Приехал в Изюм, да так влюбился в его природу, что остался в нем и пригласил туда же свою зазнобу учительницу Софью Одинцову.

В течение нескольких лет открыл свыше 300 стоянок древнего человека, издал четыре выпуска «Древностей Изюмщины», организовал Изюмский краеведческий музей, стал известным археологом мирового масштаба. В тридцатых годах он неосторожно вывесил объявление на дверях музея с просьбой приносить и показывать предметы старинного крестьянского и дворянского быта. «Так вот что пытается сохранить наш ученый! Не желает ли он реставрировать помещичий строй?» — задался в статье-доносе местный начальник партшколы. Пришлось Сибилеву уезжать в Святогорск, точнее в поселок Банное, ставшим городом Славяногорском, а потом вновь Святогорском. Он в 22 километрах от Изюма, но уже Донецкая, тогда Сталинская, область. Организовал и там музей, продолжал полевые изыскания в качестве научного сотрудника Украинского института археологии.

После начала войны Сибилев бросился в Изюм спасать ценнейшие фонды, а его едва не обвинили в паникерстве. Что-то удалось спрятать в Изюме, до сих пор неизвестно где, часть вывезти в Уфу. Я собирал материал о Сибилеве, чтобы написать роман, до сих пор, каюсь, не написал, но по архивным документам в Харькове и в Выдубецком монастыре, где располагается Украинский музей археологии, знаю, сколько пришлось вынести подвижнику.

Немцы искали Сибилева на Украине. Он был авторитетным ученым, автором статей о «Слове о полку Игореве», об остготах в Северном Причерноморье. Немцы хотели заставить ученого подтвердить исконную принадлежность им этих земель. По моим сведениям встреча с немецким археологом Миллером состоялась в оккупированном Изюме, но это была встреча ученых, не политиков и не врагов. Сибилев в Уфе рассказывал в госпиталях раненным о том, что они защищают, открывал по своей привычке стоянки древнего человека на реке Белой и умер, мягко выражаться, от недоедания в 1944 году.

Ему не хватило всего одного полевого исследования, как писал он, чтобы доказать точное место битвы князя Игоря с половцами. Размышляя над собранными материалами, беседуя долгими вечерами с Владимиром Чивилихиным во времена создания им знаменитой «Памяти», я задумался над личностью легендарного половчанина Овлура, который помог князю бежать из плена.

Почему помог Игорю? Предал своих? А если не предательство, тогда — что? А если это была помощь ближнему своему, единоверцу? Склоняюсь к этой версии. Оснований больше чем достаточно.

Известно, что Владимир Мономах, разгромив половцев в 1111 году на речке Сальнице, которая протекала всего в километре-двух от Изюм-кургана, устремился вглубь половецких земель. Неподалеку от кургана стояли половецкие города Балин, Сугров и Шарукань. Должно быть, там жили торки – по их имени долго назывались торские соленые озера в нынешнем Славянском районе Донецкой области. Да и Славянск раньше именовался Тором.

Подошел Мономах с дружиной к Шаруканю, а ворота — настежь и повалил из них народ с молитвенными песнопениями и христианскими хоругвями в руках. Разумеется, никакой бойни между единоверцами не произошло.

Откуда у половцев христиане? Здесь нас ожидает еще одна загадка – пещеры Святогорского монастыря, нынче Свято-Успенской Святогорской Лавры. Как считают святые отцы, история этой обители уходит в глубь веков. «Одна из существующих версий связывает происхождение обители с византийскими иноками, бежавшими от преследования императорской власти в период иконоборческой ереси. Часть монашествующих нашла приют в Крыму, а часть из них, поднимаясь по водным артериям Дона и его притока Северского Донца, основали на их берегах многие пещерные монастыри, сохранившиеся до наших дней», — высказывают они предположение. Считается также, что часть иноков Киево-Печерский Лавры после разрушения Киева Батыем ушла в Святые Горы. Можно приводить нескончаемое количество самых восторженных откликов виднейших людей нашей культуры о необыкновенной красоте Святых Гор, но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Несомненно, что в пещерах поселились монахи из Афонских монастырей. Об этом свидетельствует обряд погребения усопшей братии, спустя три года помещения их костей в пещерных нишах. Афонские монахи называли себя святогорцами, многие из них обитали на родине в пещерах, не исключено, что в честь Святой горы Афон они назвали меловые горы над Малым Танаисом, то есть Северским Донцом, также Святыми. Поэтому можно предположить, что появление здесь первых монахов можно отнести ко второй половине VIII века, когда активный иконоборец, византийский император Константин V Копроним (741—775), преследовал монашествующих, которые устремились на северные берега Понта Эвксинского.

Оказавшись среди половцев-нехристей, они не могли не обращать их в христианство. Поэтому Овлур, судя по всему, был крещен Лавром или Лаврентием, и никого не предавал, помогал не врагу, а брату во Христе, который бежал в древний город Донец. Считается, что остатки его городища находятся на окраине Харькова, но есть и другое мнение: остатки древнего города находятся рядом с поселком Хорошево. Здесь был древний женский монастырь, основание которого «далеко предшествует XII веку» — так утверждается в книге «Православные русские обители всех православных русских монастырей», СПб, 1910. Местный краевед В.М. Брагина считает, что «своим возникновением Хорошевский монастырь, по-видимому, обязан следующим событиям. После похода на Византию объединённого войска северских племён нашего края, ими были захвачены пленники-византийцы. Это случилось при патриархе Фотии (857-869) и греческом царе Михаиле III (842-867). Предание гласит, что после этого на территории хазарского каганата, населённой почти независимыми северянами, появились проповедники и просветители Кирилл и Мефодий. Из их рук получили крещение первые 200 семей на Слобожанщине. Местный каган, предложивший награду просветителям за их полезную деятельность, получил в ответ просьбу Кирилла: «Дай мне, сколько имеешь здесь пленников, это мне больше всех даров». И более двухсот византийцев были отпущены с философом на родину. Крещённые же Кириллом и Мефодием люди стали первым оплотом христианства на Слобожанщине». И приводит в подтверждение цитату из «Истории русской церкви» А.В.Карташова, М., 2005: «Мы знаем теперь, что та малая русская церковь, всего из 200 семейств, крещёных на юге Руси самолично в 861 году нашими святыми первоучителями, Кириллом и Мефодием, заботами патриарха Фотия была возглавлена митрополитом-миссионером по имени Михаил».

С большой вероятностью можно считать, что под словами «на Юге» и подразумевается нынешнее Хорошево. Оно находится всего примерно в 150 километрах от древнего оплота православия в Святых Горах, вряд ли славянские проповедники крестили не славян, а хазар, которые по вере были иудеями.

Как-то я наткнулся в Интернете на работу академика Б.А. Рыбакова «Русские земли по карте Идриси 1154 года». Как пишет Рыбаков, Абу-Абд-Аллах Мохаммед Идриси (1099-1166) родился в Сеуте (Африка), в семье мавританского владетеля Малаги из рода Хаммудитов. Образование он получил в знаменитой Кордовской школе; много странствовал по Европе, посетил Францию и Англию, путешествовал по Малой Азии. В середине XII в. Идриси был придворным норманского короля Рожера II, владевшего Сицилией, и в течение пятнадцати лет составлял для короля карту тогдашнего мира.

Меня заинтересовало, что река Северский Донец на карте Идриси называется Русия, что эта река впадает в море возле города Русия, предположительно нынешней Керчи, что река Русия не впадает в Дон, поскольку это совсем другая река. Конечно, это неточности, хотя, возможно, в древности у этих степных рек были отдельные русла – вдоль Донца и сейчас существует неисчислимое количество стариц. В верховьях Русии, по мнению Идриси, существовала страна каменных крепостей Нивария, воинственный народ которой никогда не расставался с оружием.

«Размещение городов на карте 1154 г. и группировка их в верховьях рек соответствуют действительной топографии каменных крепостей салтово-маяцкого типа: три города связаны со средним протоком (в котором можно видеть Донец), два — с западными (Уды, Мож), а один расположен на крайнем восточном притоке. Большинство каменных городищ группируется вокруг Донца (Нежеголь, Салтов, Гомольша, Мохнач), часть на правых притоках (Кабаново, Донец) и далеко на отлете, на восток от основной области, уже за Осколом, на Тихой Сосне — городища Ольшанское и Маяцкое.», — пишет Рыбаков, высказывая также предположение, что легендарные города Балин, Сугров, Шарукань и реальное Хорошево могли входить в число шести каменных крепостей Ниварии, которая, по его мнению, была на самом деле Сиварией, впоследствии дала название племени северян и название Северскому Донцу.

В «Книге большому чертежу», — пишет Б.А. Рыбаков, — мы знаем в верховьях Оскола «Куколов лес». Выйдя из области Сиварии, река делает поворот, изгибаясь в восточном направлении. Вот здесь-то, в среднем и нижнем течении Северского Донца, и помещена на карте 1154 г. надпись «Кумания Внешняя». На современной карте она должна быть около Изюма и Сухого Торца, что вполне соответствует реальным половецким кочевьям в степях у р. Тора. Итак, изображенная на карте Идриси р. Русия, с ее шестью истоками, с крепостями на них, с областью Ниварией (Сиварией) в верховьях и Куманией в среднем течении, может быть отождествлена с Северским Донцом, Нивария — с Северской землей, а одна из крепостей — со знаменитым Салтовским городищем».

Короче говоря, история слобожан как у мидян – темна и непонятна.

Слобожанщина – загадка на загадке. Возьмем так называемый Большой Белгородский полк, своего рода казачий корпус. Он был сформирован из казаков-черкас, которые не понаслышке знали, что такое ляхи, которые отдали в аренду евреям-арендаторам православные храмы, чтобы стравить православных и иудеев.

Большой полк был направлен в помощь Богдану Хмельницкому после поражения его войска под Берестечком в конце июня 1651 года. Кстати, старшинство Изюмского полка считается с 27 июня того же года. Вряд ли это случайно — именно после поражения под Берестечком Большой Белгородский полк влился в ряды казачьего войска и принял участие в войне против Польши и Литвы, в войне, считающейся освободительной, но и не менее религиозной. Полк играл своеобразную роль ограниченного контингента русских войск, начал военные действия за три года до Переяславской рады 1654 года, которая стала фактом воссоединения Украины с Россией, а закончил их в 1657 году – в год смерти Богдана Хмельницкого. В его составе воевали ахтырские, изюмские, острогожские, сумские и харьковские казаки, давшие название 5 слободским полкам.

Гораздо больше повезло слобожанскому периоду, а потом и советским семи десятилетиям, нашей terra incognita. Есть фундаментальные работы Д. Багалея, Филарета (Гумилевского). Слобожанщина в философском плане нашла выражение в творчестве Г.Сковороды, а всё остальное – в прекрасных украинских и русских песнях. Сейчас появилось множество исторических изысканий, авторы которых не докапываются до истины, не смотрят правде в глаза, а подпирают подбором фактов свои политиканские предпочтения. История стала источником всевозможных спекуляций.

К моему величайшему стыду я только в старости узнал историю одной из самых почитаемых православных святынь — Песчанской иконы Божией Матери. Сколько сотен раз за всю свою жизнь я проезжал мимо церкви на Песках (это окраина Изюма), но ни разу Всевышний не позволил мне подумать, что именно здесь находилась великая икона! Значит, слишком долго пребывал в безбожниках, недостоин был осознать значение для судеб Отечества и всю силу чудотворного образа.

Вот вкратце история святыни. Незадолго до своей кончины (1754) великий русский святитель, епископ Белгородский Иоасаф отправился в объезд своей епархии, а накануне видел сон: в одной из церквей на куче мусора увидел икону Богоматери с младенцем со светлым сиянием, от нее исходящим. «Смотри, что сделали с ликом Моим служители сего храма. Образ Мой назначен для страны сей источником благодати, а они повергли его в сор», — услышал он ее глас.

В Изюме епископ посетил Воскресенскую церковь и обнаружил там икону из своего сна – она служила в притворе перегородкой, за которую ссыпали уголь для кадила. Святитель велел поставить икону в большой киот и три дня, утром и вечером, молился перед образом.

Воскресенская церковь стояла на нынешней Замостянской улице, на левом берегу Донца, воды которого каждую весну заливали церковь. Поэтому было решено в 1792 году перенести ее на более высокое место – на Пески. Она пользовалась особым почитанием прихожан, а в 1800 году икона явила чудо. У местного учителя Стефана Гелевского одним за другим умирали дети. Когда заболел последний сын Петр, родители дали обещание отслужить молебен перед образом Божией Матери на Песках. По дороге в Вознесенский храм сын умер. Мать хотела вернуться назад, но отец настоял на исполнении обета, и родители обратились к Божией Матери стать их утешительницей в горе. Когда в третий раз зазвучал кондак «О Всепетая Мати…» ребенок так вскрикнул, что поверг в ужас всех присутствующих, а отец с матерью упали без чувств.

Весть о чуде стала быстро распространяться, в Изюм стали прибывать множество богомольцев, и священник не успевал отправлять молебны. Благочинный Иоасаф Погорлевский запретил молебные пения перед Песчанской иконой и вскоре заболел судорогами и корчами. Его принесли на простынях к иконе, он молился и просил прощения у Богородицы. Через несколько дней болезнь отступила.

В 1830 году в Изюме разразилась холера. Жители с иконой обошли все дома, и эпидемия внезапно прекратилась. Почитание в России Песчанской иконы было столь велико, что в 1861 года по пути из Святых Гор в Петербург император Александр II и его супруга посетили Вознесенскую церковь и поклонились чудотворному образу.

В Интернете можно найти множество историй связанных с Песчанской иконой. В том числе и полковника О., о котором можно прочитать в воспоминаниях князя Николая Жевахова. За два года до первой мировой войны во сне несчастному полковнику явился Святитель Иоасаф Белгородский, возвел его на высокую гору и показал всю Россию, залитую кровью. «Покайтесь… Пока этого нет, но так будет», — предупредил Святитель. Чем больше рассказывал полковник о вещем сне, тем больше смеялись над ним и принимали за сумасшедшего. В конце концов, упрятали в дом умалишенных.

Разразилась война. Полковник, военный врач, оказался на фронте. Видя моря крови, он стал неистово молиться, прося пощады у Господа Бога.. Во время молитвы в его комнате появился Святитель Иоасаф. «Поздно, – сказал Святитель, – теперь только одна Матерь Божия может спасти Россию. Владимирский образ Царицы Небесной, которым благословила меня на иночество мать моя и который ныне пребывает над моею ракою в Белгороде, также и Песчанский образ Божией Матери, что в селе Песках, подле г. Изюма, обретенный мною в бытность мою епископом Белгородским, нужно немедленно доставить на фронт, и пока они там будут находиться, до тех пор милость Господня не оставит Россию. Матери Божией угодно пройти по линиям фронта и покрыть его Своим омофором от нападений вражеских… В иконах сих источник благодати, и тогда смилуется Господь по молитвам Матери Своей». Такое же видение было и одному благочестивому старому жителю Песок.

Полковник добрался до столицы, рискуя опять оказаться в сумасшедшем доме, нашел Братство Святителя Иоасафа Белгородского и рассказал им всё. Князь Жевахов добился личного распоряжения императрицы отвезти иконы в Ставку. Встреча с царем у автора воспоминаний состоялась, но крестного хода по линии фронта не было. Пока иконы находились в Ставке, никаких поражений русской армии не было, напротив, одерживапись победы. Потом иконы увезли из Ставки. Песчанская икона попала за рубеж с первой волной беженцев из большевистской России и вскоре исчезла в безвестности.

Теперь я часто думаю о том, а было бы крупнейшее поражение наших войск под Харьковом, который немцы назвали Изюмским котлом, если бы чудотворный образ оставался в Вознесенском храме на Песках? Может, и не надо было бы возводить на горе Кремянец мемориальный комплекс в память о погибших сотнях тысяч наших солдат в ее окрестностях в 1941-43 гг.?

Икона исчезла. Но не святость. Остались списки, не иссякла сила защитницы Земли Русской Божией Матери. В 1999 году образ Песчанской Божией Матери вместе с другими святыми образами облетел всю Россию — 25 тысяч километров. И Ельцин, всесоюзный Герострат, отказался от власти, попросил прощения у соотечественников.

Нельзя не верить в то, что святыня нашего народа вернется из своей безвестности и, когда мы станем достойны Божественной благодати, послужит возрождению Русской Земли. (Одна из читательниц этих строк, Виолетта Юферева, разыскивавшая святыню за рубежом восемь лет, прислала мне письмо из США о том, что князь Жевахов ошибался: оригинал образа Песчанской Божией Матери находится в Изюме, в Воскресенском храме на Песках. Кстати, Виолетта и ее жених приезжали из Вашингтона венчаться в Песчанском храме, помолиться чудотворной иконе, а потом стала писать книгу о ней,чтобы помочь ей вернуться из безвестности… Пришло еще одно письмо из Изюма, не об иконе, а с картой Изюмщины из космоса и нарисованным на нем православным крестом с размерами в 44 и 22 километра — все храмы Изюмщины образовывали гигантский этот крест. Часть их была разрушена до войны и в войну, не все восстановлены до сих пор. В частности, церкви в селах Кунье и Бригадирове, образовывавшие малый наклонный крест. Разрушение большого креста, по мнению автора письма инженера Леонида Щибри, стало причиной огромных потерь наших войск в здешних местах. Центр креста — гора Кремянец, в нескольких десятках метров от того места, где я со своими одноклассниками предложил установить статую Иисуса Христа работы скульптора Григория Чередниченко. Власти вместо него задумали потрафить президенту Ющенко и поставить памятник жертвам голодомора, но тот под ударами стихии не простоял и суток — был разрушен, и снимки об этом можно найти в Интернете… Так что в Изюме в этой сфере загадка на загадке).

Теперь кое-что о корнях. Мой отец, родился в 1888 году, а это уже в позапрошлом веке, действительную военную службу отслужил еще до первой мировой войны. С 1908 по 1914 — в аккурат шесть лет. Не успел побыть дома, как опять призвали в армию. К войне у него было стойкое отвращение. «Война с войной воюется, борьба с борьбой борьбуется, а головы летят!» — таков был его девиз. Вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Да и слово «пролетарии» он толковал своеобразно: те, что «пролетели». То есть проиграли. Не в бровь, а в глаз, если смотреть на положение наших пролетариев в начале XXI века.

Покормил вшей в окопах, а в шестнадцатом году участвовал в знаменитом брусиловском прорыве. Не раз и не два он рассказывал, как шли они в атаку после артобстрела германских позиций, как ночью выбирались из леса, в котором раненые немцы просили помощи у Бога на немецком языке, а наши — на русском. Рота отца шла на запад несколько дней, не встречая на своем пути ни немцев, ни наших. Где были наши, они также не имели представления. Закончились продукты. «Тогда мы полотенец на штык — кто-то же должен нас хотя бы в плен взять и накормить!» — так он объяснял концовку героического похода.

Их все-таки пленили и накормили. Отец попал в Штирию, в деревню Петерсдорф, неподалеку от города Граца. Батрачил у австрийца Алоиса Пока — его семья вскоре зауважала своего батрака. Дело в том, что отец с десяти лет зарабатывал себе на жизнь в городах и поселках Донбасса — был кровельщиком, жестянщиком, стекольщиком, маляром, столяром и плотником. И в плену проявил свои способности — восстановил какую-то старую карету, да так, что жители Петерсдорфа после этого величали его «мейстер Андрей».

Не знаю, почему отцу не дали учиться дальше, хотя мать отца, моя бабушка Полина, которая умерла за год до моего рождения, как-никак закончила гимназию. Дед мой Дмитрий Андреевич умер, если не ошибаюсь, в 1910 году, когда отец находился на действительной военной службе. Судя по рассказам знакомых и родственников, бабка Полька была очень зловредной. Все нити семьи держала в руках, а дед был не очень деловой, выражаясь по-современному. Видимо, она его немало донимала, и он уходил в прасолы, то есть закупал крупный рогатый скот на юге и продавал в центральных городах. То искал счастья в Донбассе — в те времена Святогорск, Славянск, Краматорск. Константиновка, Красный Лиман, Яма и многие другие города и поселки нынешней Донецкой области входили в Изюмский уезд.

Вообще по отцовской линии в нашем роду немало тайн. У деда было несколько десятин заливного луга и прекрасного степного чернозема в районе хутора Росоховатского. Но дед не крестьянствовал. Глухо доносились до нас сведения про основательницу нашего рода некую бабку Цвиркунку (Сверчковну, если перевести с украинского на русский). В детстве в доме дальних родственников я видел старинный ее портрет, писаный маслом. Надеюсь, он еще существует.

Поговаривали, что Цвиркунка была очень богатой. Узнать что-либо по церковным книгам не удалось — ни в Изюме, ни в Харькове они не сохранились. «Цивилизаторы», доморощенные и залетные, сожгли все. Двоюродная сестра, дочь моего самого старшего родного дяди, Анна Ивановна, которая жила на Воробьевых горах в Москве, расcказывала мне, что Цвиркунка, как ее прозвали в народе, была очень красивой дочерью священника Изюмского полка и влюбилась в какого-то гусарского командира. Полк отправлялся в поход, хотела и она идти вместе с любимым. Гусар погиб, но родился ребенок. Легендам мало веры, но дыма-то без огня не бывает. В Бородинском сражении был ранен какой -то прапорщик Ольшанский, но не Изюмского, а Астраханского полка.

Нетрудно представить судьбу несчастной поповны, которая нагуляла ребенка. Нетрудно представить и позор, выпавший на седую голову отца-пастыря. Хотя нравы у покорителей Дикого Поля не отличались особым благочестием. Изюмский полк, вначале казачий, потом драгунский, Екатерина Вторая преобразовала в 1765 году в гусарский (тем самым спасла изюмчан от свердловского расказачивания?), как раз и охранял самые южные рубежи России.

Петр I любил полк и его командира Шидловского — родоначальника графского рода, из которого вышло немало известных военных и государственных деятелей. Существует такая легенда. По пути из-под Азова в Полтаву царь остановился в Изюме. Был у него день рождения, и решил он отметить его личным чтением псалтыри в Преображенском соборе. По случаю прибытия государя все казачьи старшины с домочадцы должны были предстать перед царем.

Читает Петр псалтырь, а сам глазом косит на красавицу, которая норовит спрятаться за чужие спины. Где-то он ее видел и, наконец, вспомнил: да это же одна из фрейлин двора его императорского величества! Закончил чтение и — к ней:

— А в Питерсбурхе все так убивались, когда ты в Неве утонула! Как тут оказалась?

— Так ведь ее из Невы выудил сотник Данилевский, — поспешил на помощь полковник Шидловский.

— Умыкнул, выходит?

— Сердцу не прикажешь. Полюбил сотник красавицу…

— А где он? Небось, прячется?

— Под Азовом.

— Нашел место, где прятаться! Так тому и быть: на первый раз прощаю, — сказал Петр и рассмеялся, поскольку второго раза быть никак не могло.

Романтическая история привела к рождению в роду Данилевских известного писателя, который многие свои произведения посвятил освоению Дикого Поля. А от посещения Петра осталось напрестольное Евангелие в золотом окладе, жалованное царем изюмцам (в старину так называли нынешних изюмчан) и хранящееся поныне в Изюмском краеведческом музее.

Ниже привожу полностью текст строевой песни или гимна Изюмского гусарского полка. Подобные произведения забыты в советские годы, а тем, кто крушил и разворовывал страну вместе с Ельциным, было не до восстановления старинных русских полков, а уж тем более, до их гимнов. Надеюсь, что со временем, когда с политической сцены яко тати исчезнут квазиреформаторы, у которых транзисторов не хватает даже на одну извилину в их невменяемых головах, а к управлению страной придут патриоты и настоящие сыны своего Отечества, будут восстановлены старинные и славные полки путем принятия их наименований частями современной российской армии.

Итак:

Есть на Руси полки лихие,

Недаром слава их громка,

Но нет у матушки-России

Славней Изюмского полка.

Тебе, храбрейший из храбрейших,

Тебе, наш полк, тебе привет!

Пусть доживет времен позднейших

Могучий гром твоих побед.

Какими дальними землями

К победам ты не проходил,

Какими светлыми водами

Коней своих ты не поил!

И в черной шапке с пикой длинной,

В казачьем синем чекмене,

Бренча винтовкою старинной

На пышногрудом скакуне.

Ты также мчался легче лани

И бил врагов в своих стенах,

Как и в червонном доломане

С булатной саблею в руках.

В лиман в челнах своих спускался,

Громил поляков и татар

И шумной лавою врывался

В полки свирепых янычар.

Не раз врубался в батальоны,

Слетал на пушки, как Перун,

И опрокидывал колонны

Наполеоновских драгун.

То за Днепром, не зная страха,

Ты штурмовал Кизы-Кермень,

То бил отряды Шлиппенбаха

Среди лифляндских деревень.

Был под Лесной и под Полтавой,

Сражался с прусским королем,

И на Кагул летел со славой –

С екатерининским орлом.

То зимовал у стен Азова,

То мчался в бой, взметая прах,

С войсками Фридриха Второго,

На егерьдорфских высотах.

Пултуск, Эйлау и Балканы,

И партизанские бои,

И бородинские курганы

Штандарты видели твои.

И даже раз Париж смятенный,

В своих прославленных стенах

Видал твой доломан червонный

И синий ментик в галунах.

Много славных имен не чужды Изюмскому полку. Взять, хотя бы двух знаменитых поэтов — Антиоха Кантемира и Дениса Давыдова. Дожил и «времен позднейших могучий гром твоих побед» — из Интернета я узнал, что есть в России поклонники Изюмского полка — наверное, потомки последних поколений гусар. Собираются на свои мероприятия в форме полка. В Изюме же на моей памяти не было ни одного мероприятия, посвященного ратной славе своих далеких пращуров. Вот как вытравили большевики у народа даже память о своих корнях.

Что же касается наших родовых корней, то их следует поискать в церковных архивах. Любовная история поповны-красавицы и гусара по всей вероятности произошла в конце XVIII века, накануне наполеоновских войн. Поскольку Крым был завоеван, турки больше не угрожали югу России, и поэтому держать полк в Изюме больше не было смысла. Самое позднее — накануне войны 1812 года. Изюмские гусары были в арьергарде армии Кутузова, и пока основные силы готовились к сражению на Бородинском поле, многие изюмцы или погибли в неравном бою, или же умерли от ран во дворе Колоцкого монастыря.

Видимо, по этой причине в музее Бородинской битвы посетителей встречает форма изюмского гусара («синий ментик в галунах»). Если бы только знали авторы гимна, что их потомок Петька Береговой, уроженец Изюма, станет Пьером Береговуа и премьер-министром Франции! И по соображениям чести пустит пулю в свой казачье-гусарский лоб…

Разумеется, наша прапра вела очень замкнутый образ жизни соломенной вдовы. От образа жизни, видимо, и прозвище. Фамилия досталась ей отцовская, а откуда в изюмских краях появился он — темень совсем непроглядная. Надо иметь в виду, что в казачьи края тянулся люд ушлый, набедокуривший или решивший по какой-либо причине бежать на край света. У духовного лица, идущего в пастыри к этим разбойникам, тоже наверняка были какие-то особые мотивы. Прежде всего, духовного порядка. Вполне возможно, что искупал свои или чужие грехи, или тоже бежал на край Дикого Поля.

Надо иметь в виду, что первую крепость на изюмской земле по повелению Бориса Годунова возводил его вечный соперник Богдан Бельский. Город назвали Царев-Борисов. Бельский собрал здесь такие силы, что вполне мог тягаться с Москвой. Служили ему и иностранцы. «Годунов царствует в Москве, а я в Цареве-Борисове», — похвалялся Бельский, пока его по навету наемников не захватили сторонники Годунова и не выдрали по импортному методу бороду. А в осиротевший Царев-Борисов хлынул со всех сторон всякий люд времен первой Смуты. Есть легенда, что и Лжедмитрий сюда наведывался. Жители несколько раз бунтовали, вешали или сбрасывали царских воевод с крепостных стен.

Между прочим, все знаменитые российские бунтари тут так или иначе отметились. Восстание Кондратия Булавина вспыхнуло из ссоры за бахмутскую соль между изюмцами и донскими казаками. У Стеньки Разина в Цареве-Борисове жила названная мать Матрена Говоруха, которой отрубили голову после поражения восстания. Емелька Пугачев тоже служил под Изюмом в Протопоповке и Веревкине, где, кстати, по пьянке и показал в баньке впервые свои «царские» знаки на груди. После каторги и ссылки декабрист А. Розен поселился здесь в поместье своей жены, кстати, дочери первого директора Царскосельского лицея Малиновского, на хуторе Викнено…

Тут не любили расспрашивать и рассказывать, кто и откуда ты, как сюда попал. Кто знает, быть может, мой пращур бежал в Дикое Поле, на границу великого княжества литовского, и отмаливал здесь грехи своих предков? В юности казалось, что наша фамилия не очень распространенная. Сейчас же на каждом шагу Ольшанские — писатели, художники, актрисы, журналисты, футболисты и министры, политологи, ученые, православные священники и даже один католический епископ, недавно почивший в бозе. Есть и православная святая — киевская княжна Иулиания Ольшанская, жившая в XY веке. Названная, наверное, в честь другой Иулиании (Ульяны) Ольшанской — супруги великого князя литовского Витовта, в православии Александра. Их дочь, Софья Витовтовна, стала женой великого князя московского Василия I. Она, дама гордая и властная, правила государством при малолетнем сыне Василии II, была бабушкой Ивана III. Как-то в Интернете я нашел утверждение, что Софья Витовтовна была дочерью второй жены великого литовского князя — Анны Смоленской, возможно, вообще неизвестной женщины, но не Иулиании. И обрадовался этому, поскольку древний род может оказаться не причастным к многочисленным жертвам Ивана III и Ивана IV.

Вообще женщины в этом роду добивались всего, чего можно было только желать. Княжна Мария стала женой господаря Молдавии Ильяша. Софья Гольшанская (Ольшанская) стала родоначальницей европейской династии Ягеллонов, правившей не только в Польше, но и Литве, Чехии, Венгрии. В честь 600-летия со дня рождения польской королевы Софьи и в связи с тем, что 2006 год объявлен Годом Матери, Национальный Банк Беларуси решил выпустить памятную юбилейную монету.

Основал род в XIII веке, так считается, Гольша (или же Голдислав, золотославный, в моем самодельном переводе, а это уже ни имеет никакого отношения к ольхе), который принадлежал к легендарному роду Довспрунгов, выходцев из Древнего Рима. История рода князей Ольшанских (Гольшанских) – это история средневековой Восточной Европы. Естественно, они участвовали в многочисленных заговорах. Князь Иван Юрьевич, родной брат святой девы Иулиании Ольшанской, был казнен в 1481 году в Киеве за участие в промосковском заговоре. Считается, что этот род пресекся в 1556 году. Изучением его истории сейчас активно занимается другой Александр Ольшанский, относительно молодой питерский литератор и художник, по отчеству Игоревич. Фамилия известна около восьмисот лет, а это 40-45 поколений. Красноярские ученые высчитали, что для того, чтобы все люди стали родственниками, требуется всего лишь 14 поколений. Так что у каждого читателя в данном случае есть целых три шанса считать себя родственником династии Ягеллонов.

Далеко не все Романовы царского рода, так и Ольшанские – княжеского. Многие из нас вообще не однофамильцы, носят заимствованную фамилию. И поди разберись – у кого она природная, а у кого понравившаяся. Ее носят русские, украинцы, белорусы, литовцы, поляки, евреи, чехи, американцы… Меня донимают гаишники: проверяя документы, первым делом допытываются, кем я довожусь юристу Леониду Ольшанскому, который столько лет щучит их в хвост и гриву? Когда случайно встретились с ним – интуиция ничего не подсказала, чужие мы, как сказал один поэт, «даже по битым черепкам».

Итак, по семейному преданию наш прапра был священником Изюмского полка. Принадлежал ли он к какой-нибудь боковой линии некогда могущественного рода, к так называемому малороссийскому шляхетскому роду Ольшанских, сам, или его отец, или дед имел приход в каких-нибудь Ольшанах, а потому и стал «колокольным дворянином» Ольшанским — неведомо. В детстве, в доме двоюродного деда Федора Андреевича, я видел портрет загадочной Цвиркунки, написанный, по моим предположениям, неизвестным художником самое позднее в конце ХYIII или в начале XIX века. (Пока я собирался узнать судьбу портрета, чтобы сделать с него копию или хотя бы переснять, мне сообщили: в пустующий дом родственников залез электорат и все картины украл!)

Совсем маловероятно польское происхождение наших предков — разве что с Лжедмитрием занесло в Царев-Борисов какого-то пана. Пока ясно, что окончание ский от так называемого колокольного дворянства, поскольку священники имели фамилии по названию своего прихода или в честь праздников — Вознесенские, Воскресенские и иже с ними.

Короче говоря, семейные тайны, подозрения о родовом проклятии, мне надоели. Я попросил известных генетиков Елену Владимировну Балановскую и его сына Олега Павловича исследовать ДНК Ольшанских и носителей многочисленных модификаций этой фамилии. Обратился к возможным другим потомкам рода Довспрунгов — Гедройцам, Домонтовичам, Ямонтам, Матушевичам, Радзивиллам, Осыкам, Петкевичам, Свирским и другим (Пилсудские тоже из них, но, видимо, по женской линии) — с просьбой поучаствовать в исследовании, причем бесплатном, поскольку у Балановских есть для таких акций грант. Хромосома покажет, кто из князи, а кто из грязи. Если изюмские Ольшанские из вторых, то я с чувством удовлетрения напишу об истории ДНК-исследования, а если к первым, что очень маловероятно, то сделаю то же самое, но с грустью и чувством вины за пращуров. (Предварительные результаты исследования ДНК немало меня озадачили. По мужской Y-хромосоме, хотя Х-хромосома, женская, вне всякого сомнения славянская , я принадлежу к так называемому модальному атлантическому гаплотипу, то есть мой далекий предок жил предположительно в Италии, Португалии, Испании, Англии или Скандинавии — на узкой прибрежной полосе вдоль Атлантического океана. Считается, что атлантические западноевропейцы покончили с неандертальцами или даже являются какими-то родственниками жителей легендарной Атлантиды. Каково это было узнать мне, называвшего себя русичем, считавшего себя русским человеком по культуре, духу и сознанию, русским писателем?! Да, знание — многая печали… В России, как считают генетики, таких «западных европейцев», как я, около пяти процентов. В большинстве своем они и не догадываются об этом. Но поскольку я начал ковыряться в своих корнях, то придется заказывать обстоятельные генетические исследования).

Моя мать, из всех своих детей, только меня рожала в роддоме. Поскольку она была вся седая, и ей было уже сорок лет, то не раз с улыбкой вспоминала, как оживились роженицы и медперсонал, прослышав, что какая-то бабка с ума сошла и решила рожать.

Сейчас в Изюме у меня множество родственников. Память сохранила образы родных дядей — Пантелея, Ивана, Алексея, Николая… Иван был самым грамотным из них, а Алексей — самым здоровым. Мог взвалить телеграфный столб на спину и принести домой. Потом я узнал, что перед исполнением супружеских обязанностей жена, тетка Манька, требовала, чтобы он наматывал полотенце… Отец считал, что она отравила брата Алешку синим камнем, то есть медным купоросом, и до конца дней ненавидел ее. Когда отец умер, моя мать и тетка Манька, как и в молодости, стали вновь неразлучными подругами.

Обилие родственников приводит к инфляции родственных связей и чувств. В юности мне очень понравилась одна девушка, я стал с нею встречаться. Однажды какого-то парня приняли за меня и выбили на танцплощадке бедняге глаз. В конце концов, выяснилось, что она моя троюродная сестра.

Или вот случай. В доме творчества я как-то встретил актрису Московского театра имени Пушкина Елену Ольшанскую, дочь драматурга Андрея Николаевича Ольшанского. Она про Изюм и не слыхивала, но когда я стал сравнивать кисти наших рук, то пальцы оказались удивительно похожими. Вообще наша планета — крохотный шарик в бездне космоса, и все мы, живущие ныне, родственники всего в четырнадцатом поколении, а знакомы друг с другом — через три, максимум четыре человека.

У каждого своя комбинация генов, но и своя порода. Меня не раз и не два она подводила. Наверное, на генетическом уровне существуют какие-то табу. Я, например, не умею льстить, унижаться. В юности меня никто не мог побить, многие боялись, поскольку за малейшее унижение или неуважение я сразу же давал в морду. Увы, это сохранилось и до старости, что меня не так давно удивило самого себя. Характер бешеный — если уж сорвался, то иду на все и до конца. Многие друзья моей юности получили по 15-25 лет тюремного заключения. Избежал той же участи только благодаря тому, что меня мать и брат силком заставили поступить в лесной техникум.

Множество раз я убеждался в том, что над нашим родом довлеет какое-то проклятье. Может, и не одно. По материнской линии нет таких родовых загадок, но и тут не заскучаешь. Родилась она, Феодосия Егоровна, в последнем году XIX века в селе Печенеги под Харьковом. Отец работал в Харькове. В 1905 году пролетарий Егор Балабай погиб в революционных событиях в Харькове, которыми руководил небезызвестный Артем (Сергеев). Осталось трое маленьких детей. С горя моя бабушка наложила на себя руки. Старший брат матери Гавриил ушел пасти коров, а ее, Феодосию, друзья-пролетарии определили служкой в какую-то еврейскую семью, где и прозвали Феней. При этом на руках у шестилетней служки был еще трехлетний брат Иван.

Моя мать была очень способной и мудрой женщиной.

Несколько раз в жизни она мне и моему брату говорила: «В старинном писании написано, что наш последний царь будет Михаил. Потом наша страна перестанет существовать». От ее слов веяло жутью, она смотрела на нас такими пронзительными серо-голубыми глазами, что я ни разу не удосужился поподробнее расспросить, что это за писание, откуда оно взялось. Однако факт остается фактом — последним главой СССР был Михаил.

Или такое. В конце пятидесятых была очень популярна песенка «Москва-Пекин». По радио ее крутили день и ночь. Мать однажды проворчала: «Русский с китайцем братья навек». Подождите, набьют вам эти братья жопу…» Когда я служил на советско-китайской границе в напряженные времена, то часто вспоминал слова матери.

В 1962 году я приехал домой на каникулы из Литинститута с поэтом Иваном Николюкиным, который на второй день воскликнул: «Поразительно, твоя мать говорит исключительно афоризмами или пословицами!»

Пусть кому-то покажется это совершенно невероятным, но мать, и часа не занимаясь в школе, научилась самостоятельно читать и писать всего за одни сутки.

Произошло это так. Получила она письмо от старшего брата Гавриила с фронта первой мировой войны — в следующую войну его и еще нескольких жителей Печенег, нелояльных к новому европейскому порядку, «цивилизаторы» запрут в хате и сожгут заживо. А мать, надо сказать, была себе на уме и не обращалась со своими делами к хозяевам. Они ели, например, только кошерных кур, а к еврейскому резнику надо было трястись на трамвае через весь Харьков. А она купит курицу на ближайшем базаре, под мостом отрежет ей голову, и — домой. «Кошерная курица?» — спрашивают хозяева. «Кошерная», — отвечает она. Но чтобы не заподозрили неладное, периодически ездила и к кошерных дел мастеру.

Купила букварь. Заглядывала днем — букв знакомых так много. «Аптека» начинается на букву «А», «Булочная» — на букву «Б». Каждый день видела на вывесках! Еле дождалась ночи — до утра проглотила весь букварь, научилась даже выводить прописи. Потом прочла письмо брата и написала ответ.

Поэтому мать делала все возможное, чтобы мы получили образование. Отцу было все равно — учимся мы или нет. Насколько я знаю, он ни разу не был на родительских собраниях — а ведь в школу ходили его три сына и дочь. Вообще я заметил у Ольшанских не только недооценку учебы, но и даже презрение к ней. И это одна из причин прозябания или даже деградации рода. Были бы тупые, таков был бы и спрос. А то ведь какая-то простаковщина. Моему сыну, который, не научившись еще читать, знал с голоса многие книжки наизусть, не захотелось вдруг учиться и все. Для «нас», то есть для меня и матери, окончил техникум. Лишь потом я узнал, что одна дура-учительница не нашла ничего лучшего, как попрекнуть сына мной, мол, у тебя отец писатель, а ты… Я стал источником его неприятностей, и учебу он возненавидел. «На мне природа отдыхает!» — заявляет сын и по сей день. Мне же представляется, что здесь карта легла в масть.

Но в то же время все мои родственники со стороны Ольшанских отличались музыкальностью и хорошо пели. Я никогда не слышал, чтобы моя мать пела. Мне в жизни также почему-то не пелось, особенно после трехлетнего распевания строевых песен. Но и со мной произошел случай, давший моей жене повод, кстати, певунье, подшучивать на протяжении всей жизни.

Дело было так. В Литинституте у нас основы поэтики преподавал Александр Александрович Коваленков, сиделец в сталинских лагерях, поэт, автор песен и работ по теории поэзии. Однажды он написал на доске какой-то стихотворный отрывок, явно с подвохами, хитровато посмотрел на студентов и, потирая руки, спросил:

— Кто попытается здесь расставить цезуры?

А цезура — это, если грубо упростить тему, словораздел. Она делит стопу на полустишия, одно с нисходящим ритмом, другое — с восходящим, а иногда и на «третьестишия» или «четвертостишия». Это я, признаться честно, сейчас в Краткой литературной энциклопедии подчитал, потому что материя очень уж мало уловимая и призрачная.

— Можно мне расставить? — вызвался я и безошибочно расставил в тексте знаки цезуры — вертикальные, слегка наклонные черточки.

Александр Александрович за моей спиной вздохнул, видимо, я разрушил его какую-то педагогическую фабулу. И вдруг произнес:

— У вас, молодой человек, абсолютный слух.

Он был человеком ироничным, и я подумал, что он, по крайней мере, подначивает меня. Посмотрел на него, встретились взглядами — ничего насмешливого в глазах преподавателя не обнаружил.

Со временем, когда я не вымучивал из себя прозу, а писал с вдохновением, то нередко как бы на втором плане, в качестве фона, слышал музыку. Иногда во время обдумывания произведения, когда прогуливался в лесах под Изюмом, в Останкине, в Тропаревском или Битцевском парках, мое существо вдруг захватывала музыка, вдохновляющая и возвышающая, лирическая или трагическая — это все зависело от содержания произведения. Поэтому можно допустить, что многие мои произведения сотканы также из невидимых музыкальных нитей.

Подтверждение этому я неожиданно получил от Адели Ивановны Алексеевой – писательницы, коллеги по работе в издательстве и по даче. Когда она читала роман «Стадия серых карликов», то постоянно слышала вариации на тему «Болеро» Равеля. О том, что «помогал» создавать роман Морис Равель, для меня стало полной неожиданностью. Загадочны дела твои, Господи! А может – нечистого?

3

Но вернемся на войну. В июне сорок второго клещи немецких танковых армий сомкнулись под Изюмом, остатки же наших соединений покатились к Сталинграду. Об этом отступлении мне рассказывал известный московский скульптор и художник Григорий Чередниченко. Он мой земляк, во время войны подносил мины нашим солдатам. Линия фронта как раз проходила по улице Островского, на которой он жил. Мать Григория погибла при бомбежке, и он, четырнадцатилетний, прибился к автобату. Участвовал в первом освобождении Харькова (его освобождали дважды), а потом отступал к Волге.

— Ровная степь. Нигде ни кустика. Жарища. Измученные беженцы и бойцы. На нас набрасываются самолеты — летят низко, всего метрах в пятнадцати от земли. Вижу очки летчиков, злорадные ухмылки. Бомбят, если находят машину или скопление людей. Расстреливают из пулеметов. Совершенно безнаказанно! И черный дым над степью. Сколько раз хотел написать об этом картину или сделать скульптурную композицию — нет, так и не собрался с духом. Ведь все это надо заново пережить, а у меня нет сил вернуться в ад лета сорок второго, — рассказывал Григорий Георгиевич.

В Изюме немцы были восемь месяцев. Зверствами особыми вначале не отличались. Появились итальянцы в экзотических шляпах с перьями. Эти любили охотиться на лягушек, а их вокруг Изюма в болотах, старицах, озерах, речушках была тьма-тьмущая. Итальяшки привязывали к винтовочным шомполам веревочки или цепочки и добывали как острогой квакающие деликатесы.

И тут у моего отца появилась весьма опасная задумка. Дело в том, что в «мейстера Андрея», в те времена черноусого красавца, влюбилась дочь Алоиса Пока. Отец был человеком не без юмора, поэтому он поставил девушку однажды в очень неловкое положение.

Пленным, то есть «русиш швайн», очень не нравилось, что хозяева не держат дурной воздух в животах. Освобождались от него в любой ситуации — за обедом, в присутствии посторонних. Пленных это задевало, они вначале думали, что хозяева ведут себя так, потому что русских за людей не считают. Особенно было странным, что идет молоденькая девушка по двору и вдруг — трах-тарарах.

— Как будет по-русски «пахнуть»? — как-то спросила она у отца.

— Бздишь, — не задумываясь, ответил он.

И вот Мария надушилась дорогими духами и, прохаживаясь перед военнопленными, вопрошала:

— Ребьята, как я бздишь? Карашо, бздишь?

— Хорошо бздишь, Мария! — те покатывались со смеху …

Потом она учила отца немецкому языку, он соответственно ее — русскому. Играли в четыре руки на фортепьяно, пока не родилась девочка.

В России произошла революция, в Германии тоже. И австро-венгерская империя приказала долго жить. Пришла пора русским военнопленным возвращаться домой. Алоис, стремясь не лишать внучку отца и оставить зятя в своей семье, стал покупать газеты и вычитывать оттуда страшилки про Россию. Например, о том, что петух стоит там сейчас двадцать пять рублей.

— У нас не петух, а бык стоит двадцать пять рублей! — возмутился отец.

Он любил свою нечаянную австрийскую жену и дочь. Уезжал в эшелоне с военнопленными с твердым намерением вернуться в Петерсдорф. Соскучился по родине и родным. К тому же хотелось вернуться и доказать тестю, что петухи в России не по двадцать пять рублей.

На станции Чоп было в буквальном смысле море проса. Переплыли на русскую сторону и, предоставленные самим себе, добирались домой, кто как сумел. Вернулся отец в Изюм, и его, как бывшего фронтовика, поставили директором лесхоза. Задача единственная — обеспечивать дровами паровозы.

Времена были чересчур интересные. Соседи по утрам, поздоровавшись, первым делом спрашивали: какая сегодня власть? Белая, красная, зеленая, маруськина, савоновская, или анархия — мать порядка от батьки Махно? Поступил как-то приказ отцу держать на складе в железнодорожном тупике неприкосновенный запас дров для особо литерного бронепоезда. Страну довели до ручки — угольные шахты, которые были всего в нескольких десятках верст от Изюма, были заброшены, и поэтому бронепоезда ходили на дровах…

Отец заготовил. А тут махновская матросня налетела на станцию, стала требовать топливо для своего бронепоезда. Отец молчал о запасе дров, но махновцы разузнали, что топливо есть и пригрозили расстрелом. Отца избили, загрузились дровами и были таковы.

Тут же подвалил и особо литерный. А дровишек для него уже нет. Потащили отца к какому-то горлопану с бородкой и в пенсне. Он и слушать не стал никаких оправданий, сказал через губу, все равно, что сплюнул:

— Расстрелять…

— Есть расстрелять! — вызвался Подмогильный, служивший в охране станции. Вместе с ним отец был в австрийском плену.

Подвел Подмогильный его к пристанционному болоту, заросшему рогозом, и спросил:

— А знаешь, кто тебя приказал расстрелять? Гордись — сам товарищ Троцкий!

— Давай уж стреляй. А то скоро полные штаны будут радости.

— Андрей, да ты что? Думаешь, я подниму руку на своего друга по плену по прихоти какого-то пархатого Лейбы? Не дождется, курва. Уходи болотом, жди меня вечером дома.

У отца не было оснований любить новую власть. Луг отобрали, землю отобрали, несколько раз едва не расстреляли. О том, чтобы вернуться в Австрию через мешанину фронтов, банд, государств и думать было нечего. Как только советская власть укрепилась, Россия и Европа отгородились друг от друга железным занавесом.

А в доме матери квартировала Феня из Харькова, которая пекла вкусные пирожки и торговала ими на железнодорожной станции. К тому времени «расстрелянный директор лесхоза» устроился смазчиком букс. Подливал в вагонные буксы масло и приговаривал всем без исключения: «Катитесь отсюдова, мать-перемать вашу, наволочь!» Отец был великим мастером по части ненормативной лексики, а слово «наволочь» у него означало самую высокую степень человеческого ничтожества и непотребства.

Молодые люди не могли не обратить друг на друга внимания. Бабка Полька почему-то не любила мою мать, называла ее не дочерью, не невесткой, а исключительно харьковской уркой. Так что пришлось молодым селиться на лугу в шалаше и строить себе хату. Когда печнику заплатили два миллиона рублей за работу, целый мешок денег, то отец наверняка вспомнил про русского петуха по двадцать пять рублей из газеты Алоиса. Построенная в 1922 году хата простояла без малого полвека. В тридцатых годах отец предпринимал попытку поставить новый, причем двухэтажный, дом — завез кирпич, но тот после первого же дождя превратился в огромные кучи щебня.

А тут и Германия собственной персоной пожаловала в Изюм. Конечно, отец вспомнил о своей дочери, она, должно быть, не только невестой к тому времени была, но и замуж вполне могла выйти. Сердце у него щемило: росла без отца, досталось ей, бедняжке. Как ни крути, а получалось, что он обманул семейство Алоиса Пока. И задумал съездить в Австрию. Поинтересовался у властей, как это можно осуществить. У него ведь было представление, что немцы — «культурная, цивилизованная» нация, у которой всего-то и греха, что прилюдное недержание дурного воздуха.

Ему предложили это право заслужить. Не в счет нелегкие думы о родном ребенке, осиротившем при живом отце, не в счет угрызения совести. Почти как стрекозе из басни сказали: иди да попляши! Да еще кем — полицаем!

Мать рассказывала, что произошло между ними, когда отец вернулся от властей. Она сказала сразу: хочешь опозорить себя, своих родственников, своих детей — напяливай повязку и уходи из дому к своим «культурным» фашистам. Как же, там твоя австриячка только тебя и ждет.

Оказался отец в сетях страстей, похлеще шекспировских. Две воющих страны, две семьи тоже ведь почти воющие, и там, и здесь дети. А выбор какой: чтобы остаться человеком чести в Петерсдорфе, надо было пойти на бесчестье в Изюме. Он думал, как ему поступить, потому что от советской власти получил он что — очередь на бирже труда, насильственную коллективизацию, на нашей окраине организовали колхоз, мать в него «загнали», искусственный голодомор тридцать третьего года, охоту НКВД перед войной?

Но спасибо союзникам немцев, которых Бисмарк называл не нацией, а профессией. Эта «профессия» отличалась неслыханным мародерством. Тащили все — старые мешки, пустые ведра, сломанные часы, любое барахло, в том числе грязные подштанники.

В нашем дворе они увидели козу и — цап за рога. Батя бросился отбивать живность, матерясь на немецком языке и обещая «профессионалам» кары от германского начальства. Мародеры упорствовали, тогда батя дал одному по шее и свалил с ног, а другой щелкнул затвором винтовки и показал, что сейчас убьет его и бросит в окно нашей хаты гранату. Но козу оставили, видимо, посчитали, что тут живет какой-то старый и выживший из ума фольксдойч. После стычки с союзниками «культурных» фашистов поездка в Австрию откладывалась на неопределенный срок.

4

О письмах и почтальонах, как вестниках добрых вестей или неизбывного горя, написано много произведений. Множество раз я видел на экране женское горе после получения похоронки. Видел я и мать, когда мы получили ее тоже. На моего брата Дмитрия.

Имя Дмитрий было в нашей семье невезучим. Дед Дмитрий Адреевич умер довольно рано. Самый старший мой брат Дмитрий умер младенцем, но родился в 1925 году у моих родителей еще один сын, и они вновь назвали его Дмитрием. Потому что, как говорил отец, в нашем роду так было — Андрей Дмитриевич, Дмитрий Андреевич… Почему так много среди нынешних Ольшанских Дмитриев и Дмитриевичей – тоже ведь загадка. Есть у меня одна гипотеза, весьма вероятная, и я беру на себя смелость обнародовать ее.

Как известно, сын Дмитрия Донского, великий князь московский Василий I был женат на Софье Витовтовне, дочери великого князя литовского Витовта и его жены Иулиании (?) из рода князей Ольшанских. Она фактически правила Московским государством в годы малолетства своего сына Василия II по прозвищу Тёмного, правила твердой рукой – иначе не одержала бы победу над татарами. И оказала, видимо, немалое влияние на внука — будущего Ивана III. Как бы там ни было, но она была удачливой и авторитетной великой княгиней. Видимо, родственники из боковых линий Ольшанских считали, что так происходит по причине благодати от святого князя Дмитрия Донского, исходящей на его невестку. И стали называть своих чад Дмитриями, чтобы и на них распространялась благодать великого свойственника. Эта традиция дожила до наших дней, хотя наверняка большинство современных Ольшанских, в том числе и автор этих строк, вряд ли состоят в родстве с древними Ольшанскими. Но кроме святой девы Иулиании, свойственника святого князя Дмитрия Донского, в 2000 году был канонизирован архиепископ Сильвестр Ольшанский (или Ольшевский, что в историческом плане одно и то же, и это доказано генетическим исследованием, затеянным мной). При Колчаке архиепископ возглавил Высшее временное церковное управление России, организовал два полка – имени Иисуса Христа и имени Богоматери — во главе со священниками. Большевики распяли его на полу и проткнули сердце раскаленным шомполом. Наличие стольких святых, имеющих отношение к одному роду, уникально.

Старшего брата я, к сожалению, помню плохо. Во время оккупации немцы его мобилизовали работать на паровозоремонтном заводе, и оттуда он приносил мне кусочки пеклеванного хлеба, который я почему-то называл румынским. Я каждый вечер ждал, когда придет Митя с работы — это врезалось в память. Мне всегда говорили, что он очень меня любил.

Не знаю, какую на заводе он пользу или вред приносил немцам, но после освобождения Изюма в 1943 году его призвали в армию и направили в Пензу в артиллерийское училище. И вдруг оттуда пришло печальное известие. Стояла весна 1944 года, мать, рыдая, рвала на себе седые волосы. Соседки отпаивали и успокаивали ее, а я, бродя по улице, боялся войти в хату, искал способ не согласиться с тем, что брата Мити у меня больше не будет.

Только несколько лет спустя, когда домой вернулся один из тех парней, кто учился с братом в Пензе, мать пошла к нему узнать, как умер Дмитрий. Вернулась почерневшая. Оказывается, курсантов училища почти не кормили, и они или попрошайничали, или добывали пропитание в мусорных баках, на помойках. Это было не в блокадном Ленинграде, а в тыловой Пензе. Ведь существовали же там какие-то нормы питания! Ни в одной армии мира даже в мыслях не могли допустить подобное отношение к будущим офицерам.

Мой сын Андрей нашел в архивах министерства обороны России, которые стали размещаться в Интернете, следы своего дяди Дмитрия. В материалах Пензенского госпиталя есть строка о нем, записанная от руки, видимо, в день смерти моего брата — 3 марта 1944 года. В госпиталь он поступил 23 января — с дистрофией 3-й степени, с сердечной недостаточностью, заболел воспалением легких… Дистрофия 3-й степени — это потеря более 30 процентов веса! Сын узнал, что похоронен он был на Мироносицком кладбище. Я написал письмо мэру Пензы, просил сообщить, сохранилась ли могила моего брата. Дело в том, что в 1962 году я ездил в Пензу, но следов не нашел — тогда я был слишком молод и неопытен… Мне позвонила какая-то женщина из Пензы, которая выполняла поручение мэра. Сообщила, что до 1948 года сведения о захоронениях на этом кладбище велись в церкви, а они утеряны. Кладбище во многом запущено, поэтому могила утеряна… Так никто из родных и не побывал на могиле моего брата.

К «человеку с ружьем» в форме Красной Армии со стороны властей отношение было самым непотребным и бесчеловечным. Мобилизованных бросали в бой не только без винтовок («В бою добудешь!», то есть отнимешь у врага или подберешь у нашего убитого бойца), но даже без обмундирования. Тысячи и тысячи таких защитников Родины бросили Хрущев и Тимошенко в Харьковский котел под гусеницы двух немецких танковых армий. Такие бедняги, без формы и оружия, шли в первых цепях. А сзади — заградотряд войск НКВД с автоматами и пулеметами. Этим, если они не останавливали бегущих, приходилось вступать в бой не со своими, а с врагом.

Поэтому очень мало вернулось с войны фронтовиков, которые ходили в атаку не раз. Ванька-взводный ходил всего в одну-две атаки. Советские полководцы любили брать числом, а не умением, в том числе брать города к каким-нибудь праздникам или юбилеям.

За свою жизнь я выслушал множество рассказов и исповедей фронтовиков. Не только Ванька-взводный или батарейный имел краткость жизни, достойной книги Гиннеса. Однажды В.И. Ежов, классик нашего кино, автор сценария «Баллада о солдате», соавтор «Белого солнца пустыни», когда мы обменивались на даче под рюмку мнениями о текущих мерзостях, вдруг сказал:

— Саша, я не напишу уже того, что сейчас расскажу. А ты напишешь, — сделал вступление Валентин Иванович и рассказал, как он во время войны встретился в гостинице «Москва» с группой летчиков, которые получили в Кремле звезды Героев. Валентина Ивановича вызвали для перевода из строевой части в редакцию фронтовой газеты. Летчики пригласили и его обмывать награды. Спустя несколько дней всё было пропито, и тогда они решили продать золотые звезды Героев Советского Союза. Ежов возмутился, хотел отговорить, но летуны его успокоили: «Валя, а ты знаешь, что наш брат в среднем летает всего около месяца? Кто выживет — муляжом звезды обойдется». И звезды были пропиты.

Сама война была кровожадна. Но эта кровожадность приумножалась бесчеловечным характером нашего образа жизни. Еще во время финской войны наши противники были изумлены, прежде всего, наплевательским отношением наших командиров к жизни своих же солдат. И это в стране, где решили построить рай на земле?!

Пункты формирования новых частей нередко превращались в лагеря смерти. Как-то под Йошкар-Олой секретари обкома комсомола показывали мне место, где находился пункт формирования, и рассказали, что в нем от голода погибли тысячи красноармейцев. Тыловая норма питания была мизерной, стимулирующей желание как можно скорее попасть в сформированную часть и перейти на фронтовую норму. Но и мизерную начальство воровало, обрекая красноармейцев на вымирание. Охрана пунктов, начальство было из НКВД, имело богатейший опыт обращения с репрессированными. Какими-то путями сведения об этом дошли до Кремля. Приехал Ворошилов с комиссией и расстрелял все руководство пункта.

До Пензы Ворошилов со своей комиссией не доехал. Несколько курсантов артучилища, в том числе мой брат, роясь на помойках, заразились дизентерией и умерли. Что же пережила моя бедная мать, узнав, что ее самый любимый, самый добрый и ласковый сын умер с голоду! Не в бою с врагами, а по вине командиров-мародеров. Да она на крыльях бы полетела в Пензу, привезла хотя бы картошки, но спасла сына.

Много лет спустя в одном приятельском доме я встретился с военным прокурором Пензы времен войны. В ответ на мой вопрос он задумался, а потом, как бы припоминая нечто подобное, сказал, что в артиллерийском училище была диверсия — отравили продукты. Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться ему в лицо. На происки врага списали воры-командиры смерть моего юного брата и его товарищей. С тех пор я возненавидел ворье всех мастей и рангов — а сколько же их прошло перед глазами моего поколения!

Задумывались ли вы над тем странным фактом, что во второй мировой войне немцев на всех фронтах погибло около менее 9 миллионов человек, а наших — в три раза больше? И что из потерь всего человечества, а это около пятидесяти миллионов, более половины — советских людей?

Допустим, что фашисты уничтожили 10 миллионов советских военнопленных и мирных граждан. Но и тогда война унесла в два, три раза больше наших солдат и офицеров, чем немецких! Наши солдаты не хуже немецких, которых погибло в боях с нашими войсками около 6 миллионов человек. Все миллионы погибших наших бойцов сверх немецких потерь — это на совести бездарного, лживого и вороватого военного и партийного руководства, призывавшего закрывать грудью немецкие пулеметы, чтобы те захлебывались в нашей крови.

Вот доказательство тому. В первой мировой войне Россия потеряла 5 миллионов человек, четвертую часть общемировых потерь. Но Австро-Венгрия потеряла — 4,4 миллиона, Германия — 4,2 миллиона. Если их потери сложить, то 8,6 миллиона человек — это в основном результат боевых действий русских войск. Были кровавые сражения на Западе, но не французы же столько уничтожили врагов на своей странной сидячей войне! А во второй мировой войне наш солдат воевал не по-суворовски, то есть не умением, а числом?

Война вызывает вопросы и вопросы, мы до сих пор не имеем созданной полной и правдивой ее истории. Отсюда домыслы и фантазии, а нередко и злоумышленные фальсификации.

Господи, сколько раз ты удерживал меня, не позволял вышвырнуть из очереди обладателей тугих интендантских затылков, которые, размахивая удостоверениями участников войны, перли к прилавку вне очереди! А очереди-то состояли из вдовых солдаток, поднявших на ноги сирот войны, и солдатских матерей, пахавших землю плугами вместо тракторов, последнее отдававших своим детям-фронтовикам! Редко кто из обладателей тугих затылков и невероятно тяжелых иконостасов воевал в окопах или ходил в атаку. Не надо забывать, что штабу армию надлежало располагаться весьма не близко к линии фронта, а штабу фронта — и того дальше.

Из этих штабных да интендантских и сформировалась после войны вороватая, лживая и продажная партийно-политическая элита государства, которая и довела до ручки Советский Союз. Из их же среды выйдут демократизаторы, реформаторы, цивилизаторы, приватизаторы и предатели, поскольку жить нечестно им было не привыкать.

Тем величественнее подвиг нашего народа в Великой Отечественной войне, сражавшегося на два фронта — с бездарными и бессердечными своими дураками и проходимцами, и с жестоким, коварным врагом.

Настоящие фронтовики всегда стыдились тыкать в лицо солдаткам свои удостоверения и переть без очереди. Помнится, куда-то мы, литераторская компания, спешила, и надо нам было взять кусок колбасы на закуску. Но очередища! Среди нас был поэт Николай Старшинов. Глядя на то, как другие с ветеранскими удостоверениями беспрепятственно штурмуют прилавок, мы обратились к нему:

— Коля, ты же инвалид войны, возьми без очереди.

Николай Константинович виновато улыбался и отрицательно качал головой. Вместе со всеми он отстоял очередь, хотя мы знали, что у него на ногах с войны незаживающие раны. Он с ними мучился всю жизнь, прижигал чуть ли не царской водкой, но, выходит, они не так его беспокоили, как чувство вины перед несчастными женщинами, которые потеряли в войну своих мужчин, а он, видите ли, ухитрился получить пулеметную очередь по ногам и остался жить. Именно наличие чувства вины за то, что они остались живы, как лакмусовая бумажка отличала настоящих фронтовиков от штабных да интендантских шкур. Одним словом — наволочь, как сказал бы мой батя.