Мемуары А.Ольшанского (часть 4)

И все-таки сталинское рабство дало трещину. Состоялся XX съезд партии. Нас собрали в конференц-зале техникума и зачитали закрытый доклад Хрущева. На наши головы обрушилось столько неожиданных и невероятных сведений, что я, к примеру, очень слабо представлял связь хрущевского доклада с жизнью, которую знал. Жили мы плохо, но когда Сталин умер, многие ожидали новой войны. Вначале его тело поместили в ленинском мавзолее, а в 1956 году как бы опять хоронили — посмертно развенчивали. Разве можно было даже представить, что, всего несколько лет спустя, опять будут хоронить — из мавзолея под кремлевскую стену. Что появится Горбачев, и Сталина опять будут развенчивать,

И все-таки сталинское рабство дало трещину. Состоялся XX съезд партии. Нас собрали в конференц-зале техникума и зачитали закрытый доклад Хрущева. На наши головы обрушилось столько неожиданных и невероятных сведений, что я, к примеру, очень слабо представлял связь хрущевского доклада с жизнью, которую знал. Жили мы плохо, но когда Сталин умер, многие ожидали новой войны. Вначале его тело поместили в ленинском мавзолее, а в 1956 году как бы опять хоронили — посмертно развенчивали. Разве можно было даже представить, что, всего несколько лет спустя, опять будут хоронить — из мавзолея под кремлевскую стену. Что появится Горбачев, и Сталина опять будут развенчивать, хороня как бы в четвертый раз. Захватит Кремль Ельцин — и Сталина станут хоронить по новой… А поскольку эти деятели разочаровали народ, который их возненавидел, то уважение к Сталину среди россиян только возрастает. Даже очернить мертвого тигра не могут – вот до какой степени они бездарны!

У меня после доклада Хрущева оживилась какая-то внутренняя работа. Всё еще не мог в сознании соединить воедино репрессии и моего родного дядю Николая Дмитриевича, младшего брата отца, который отсидел на Колыме девятнадцать лет. Однажды появился в родительском дворе высокий черноволосый человек, молчаливый и с уставшими глазами. Мне сказали, что это мой родной дядя Коля. Была еще и родная тетя Настя, если не ошибаюсь, в юности идейная анархистка. Отсидела всего лишь десять лет и уехала жить в теплые края — в Сухуми. Потом они станут горячими, и до меня дойдет глухое известие о гибели какого-то моего родственника, якобы работника прокуратуры, во время грузино-абхазской войны.

С детства помню двоюродную сестру Риту, примерно сверстницу старшей моей сестры Раисы. Наша мать к Рите относилась с особой нежностью — ведь та была дочерью заключенного. Мне, конечно, не рассказывали, где находится ее отец. Пожалуй, никто и не знал, жив ли он — многие зэки, если им даже и разрешалось писать родным, предпочитали не писать писем, чтобы не вредить своей семье.

Через много лет я узнал, что Николай Дмитриевич работал слесарем на паровозоремонтном заводе и был секретарем парторганизации одного из цехов. Однажды кто-то срезал кусок шланга с какой-то системы, а нашли его в верстаке дяди. Подлая подстава. Однажды мне этим «подвигом» своего отца хвастался один мерзавец, которому я даже не набил морду — не хотелось пачкаться. После заключения Николай Дмитриевич жил в Тамбове – пройдет много лет и там появится художник и график Борис Ольшанский. Но отчество у него не Николаевич…

Вообще-то большевизм и революция крепко прошлись по нашему роду. По линии матери гибель деда Егора в революцию 1905 года и преждевременная смерть бабушки, круглое сиротство матери, не знающей родительской ласки, сказалось и на нас. По линии отца — двадцать девять лет лагерей. И еще голодная смерть в артиллерийском училище брата Дмитрия в Пензе. И это только среди самых близких родственников. Кого не посадили, того уродовали морально, мордовали жизнью. Грозили за малейшее прегрешение лишением свободы. Это верх цинизма — лишать того, чего не было. Вся страна напоминала зону. Потом, когда ее расконвоировали, она и пошла бузить…

В 1956-м и позже преступления режима казались мне случайностью, поскольку расценивались как отступления от ленинских норм партийной и государственной жизни. Как ни странно, мать и отец к Ленину относились хорошо, уважали его и считали, что проживи он еще немного, жизнь бы пошла совсем по-другому. Была бы гораздо лучше.

Они глубоко ошибались. Я был «идейным» комсомольцем и даже таким же коммунистом. Но год за годом, анализируя прочитанное, увиденное и услышанное, я всё больше и больше приходил к убеждению, что Ленин — фанатик и авантюрист, совершенно бессердечный и крайне мстительный субъект.

Однажды, уже в Литинституте, мой однокурсник Анатолий Жуков, который старше меня на одиннадцать лет, рассказал о том, как по телеграмме Ленина в Симбирске отловили несколько тысяч девушек и молодых женщин, а потом утопили их вместе с баржой в Волге. В городе был отряд краснофлотцев, так вот чтобы эти «железняки» не разлагались, Ильич, сифилитик, и дал такую команду… Потом мне поэт Александр Черевченко показывал ксерокопию письма, где самый «человечный человек» высказывал готовность скосить пулеметами хоть миллион человек за смерть любимого братца Сашеньки…

Все больше и больше Ленин в представлении думающей части общества обретал черты Антихриста. Попытка огромного партийно-политического аппарата отмыть зловещего черного кобеля до бела ни к чему не привели. Даже Сталин, который выстрелял так называемую ленинскую гвардию, именно за это в какой-то степени достоин понимания и снисхождения.

Сколько же раз я оказывался в мировоззренческом тупике, выбирался из него и попадал в новую ловушку! Сколько же сил потребовалось для того, чтобы примерно к пятидесяти годам расставить всё по своим местам и обрести, наконец, окончательно собственные убеждения. Если представить их в виде позвоночника, то на каждом позвонке будет перелом и костная мозоль.

Хорошо помню ту тишину в техникумовском актовом зале, где нам зачитывали доклад Хрущева ХХ съезду КПСС. Сейчас, полвека спустя, после невеселых раздумий о нашей стране в ХХ веке (я не случайно рядом поставил две эти двадцатки!), могу сказать, что хрущевский доклад не был и не мог быть истиной или правдой. Это была заведомая очередная ложь, обман народа, в основе которой были личные преступления Сталина. Но получились так, что Сталин оказался стрелочником, виноватым во всех грехах большевизма. Не оправдываю тирана, однако не могу согласиться с тем, что он виноват во всем.

Хрущева считают у нас чуть ли не отцом русской демократии. Особенно те, кого называют шестидесятниками или кто разделяет их взгляды. Доклад Хрущева был Огромной Ложью, призванной защитить так называемые ленинские нормы партийной, государственной и общественной жизни. А что это такое? Расстрел без суда и следствия представителей так называемых паразитических классов – дворян, чиновников, офицеров, предпринимателей, духовенства? Красный террор, «грабь награбленное», цель оправдывает средства? Начетничество, догматизм, безумная мечта о мировой революции, во имя которой России предназначалась роль вязанки хвороста для разжигания мирового пожара? Высылка отечественной интеллигенции на «ленинских кораблях»? Уничтожение колоссального количества книг под руководством мадам Крупской? Уничтожение существующего строя в стране на деньги немцев, организация гражданской войны, в огне которой большевизм и попытался окончательно решить классовые проблемы?

Изначально большевистский переворот совершался не во имя благополучия народа, а во имя торжества большевистский идей, марксизма-ленинизма, которые на поверку оказались людоедскими. Индустриализация и коллективизация тоже не преследовали цель роста благосостояния народа. Осуществлялись во имя доказательства преимуществ социалистического строя над капитализмом. Во имя могущества социалистического лагеря. В итоге – победы коммунизма во всем мире.

Под эту сверхидею подверстывались все меры по улучшению воспитания молодежи, ее образования, здоровья, интеллектуального и культурного уровня – «безграмотный человек находится вне политики». Внутренняя политика была крайне противоречива — был искусственно организован голод в начале тридцатых годов, вошедший в историю под названием голодомора, который унес с собой 10-15 миллионов жизней, а с другой стороны при Сталине аборт был уголовно наказуемым преступлением. Как это сосуществовало в головах сталинской клики?

Для понимания истинной цели доклада Хрущева необходимо уточнить личность самого докладчика. Родился в селе Калиновка под Курском, работал якобы на шахте в Донбассе. Сколько ни пытались найти знаменитую шахту, никакого результата не вышло. О хрущевской шахте народ слагал анекдоты.

Мне кажется, что ответ на этот вопрос я получил в поселке Ялта под Мариуполем, когда проводил отпуск с женой и сыном на даче у донецкого писателя Анатолия Мартынова в середине семидесятых. На выходные в Ялту приезжали донецкие писатели, и во время продолжительных застолий поведали мне весьма любопытную историю. Какой-то исследователь наткнулся в донецком архиве на упоминание о том, что на собрании такой-то шахты от имени партии меньшевиков выступил Н.Хрущев. Естественно, ученый от неожиданности растерялся. Сдал архивное дело, но подумал-подумал и решил документ с упоминанием о каком-то меньшевике Н.Хрущеве изъять. На следующий день попросил вчерашнее дело, но в нем нужного документа уже не было. В архивах нередко дела после пользования проверяются полистно, а наш исследователь, вероятно, был слишком возбужден и своим поведением вызвал подозрение. Не исключено, что исчезнувший документ все еще где-то хранится за семью замками.

Не думаю, что тут дым без огня. Последующее поведение Хрущева только подтверждают эту версию. Он был усердным проводником сталинской политики, особенно в эпоху репрессий. Отличился на кровавом поприще как руководитель Московской партийной организации, получил палаческое повышение – почистить Украину, не пришедшую в себя после голодомора. Хрущев и пикнуть не смел против Сталина – тот, видимо, хорошо знал биографию своего подручного. Поэтому Хрущев и захотел свалить свои личные грехи, в том числе участие в репрессиях, и поражение наших войск под Харьковом весной 1942 года, в результате которого немцы дошли до Сталинграда – на Сталина, который-де руководил войсками по глобусу.

Существовало еще одно веское основание для появления хрущевского доклада. Прошло всего десять лет после окончания Великой Отечественной войны, но роль фронтовиков в достижении победы в те времена замалчивалась. Отменили выплаты за награды, и фронтовики даже стыдились надевать ордена и медали. Победа приписывалась вначале гениальному полководцу Сталину, а потом – главным образом партии. А фронтовики называли Сталина Ёськой, своей кровью и кровью своих друзей исправляли всевозможные «гениальности» Верховного главнокомандующего и его маршалов. Однако фронтовики составляли несомненную политическую силу, которой не позволяли приобрести какую-либо организационную форму, но не считаться с которой власти не могли. Вот и был выдуман глобус. Далеко не все фронтовики согласились с хрущевскими оценками – всего через девять лет Брежнев вспомнит о них, сделает 9 Мая, День Победы, праздничным, наградит всех ветеранов и военнослужащих юбилейной медалью в честь ХХ-летия Победы.

Не случайно Хрущева некоторые историки называют леваком и троцкистом. Левацкие замашки дали о себе знать, когда он делил компартию на городскую и сельскую, придумывал совнархозы, тусовал кадры, навязывал кукурузу там, где она отродясь не произрастала, довел сельское хозяйство до ручки.

Но он до сих пор ходит в авторитетах у либеральных кругов. В том числе по той причине, что среди шестидесятников было немало детей репрессированных деятелей, а нынешние либералы – их внуки и правнуки как по крови, так и по убеждениям. В действительности же шестидесятники подыграли Хрущеву («Уберите Ленина с денег!» — негодовал Андрей Вознесенский) в весьма нечистоплотном занятии по отмыванию черного кобеля. А Горбачев вырос из дебрей шестидесятничества – иного от него и ожидать было бы грешно.

Поэтому лишь в самом конце ХХ века и в начале века нынешнего стала проявляться истинная правда о знаменитом съезде, как еще одной акции по введению в заблуждение народа. При этом и народ нельзя отделять от своих вождей – как это ни печально, однако они под стать друг другу.

Мне кажется, что сегодня акценты не во власти политиков и конформистов-«ученых», а у самой истории, времени, которые приближают нас к истине. Переосмысливаются и деятельность многих исторических личностей и политических течений, которые в силу специфики тогдашнего режима маскировались под разный творческий — научный, культурный, художнический, театральный, литературный и т.п. камуфляж. Сегодня Сталин уже «смотрится» как антагонист Ленина, восстановивший порушенную Большую Россию, распространивший контроль с ее стороны на полмира. Но и как Великий Инквизитор, уничтоживший во имя могущества Державы многие миллионы жизней. Он создал свою Систему, которую не удалось разрушить даже исступленным реформаторам. Как бы к нему ни относились, но в ХХ веке он, безусловно, Личность № 1. На его фоне многие кажутся попросту пигмеями.

Происходит и переоценка шестидесятничества. Нельзя их осуждать за интеллигентские порывы к свободе, справедливости, законности, но объективно их идеологический фундамент и система критериев держались на пагубе ленинизма и западничества. Постаревшие шестидесятники стали активными реформаторами и разрушителями страны. Думается, что народ и время еще предъявит им счет.

16

Вернемся в начало второй половины ХХ века. В славный город Чугуев и поселок Кочеток. Мне шел семнадцатый год, когда Она столкнулась со мной в дверях учебного корпуса. Виноватый взгляд ласковых, серо-зеленых глаз решил все. Она училась на новом отделении — бухгалтерского учета. Постепенно, ничем не выдавая себя, узнал ее имя и фамилию. Однажды на втором этаже я читал на газетной вертушке о боях за Суэцкий канал, и вдруг она подошла, стала рядом. Я окаменел, боялся даже дышать. Спустя минуту она ушла, оставив после себя запах, естественно, божественных духов.

Безответная любовь взорвала во мне душу. Это был мирный и благотворный взрыв. Но явно ядерный. Я не знал, что мне делать с обострившимися чувствами и мыслями. Было такое ощущение, что я заново родился. В духовном и интеллектуальном плане. Раньше была какая-то растительная жизнь, отныне она стала качественно иная и неизмеримо богаче.

Я всегда много читал, но теперь глотал книги запоем. В техникумовской библиотеке было, например, 30-томное собрание сочинений М. Горького — я прочел их от первого до тридцатого. Представляю, как удивлялись, но не подавали виду библиотекари. Горький стал мне близок, как выходец из низов. Он меня многому научил, но я заразился его пафосом, приподнятым романтизмом, декларативностью, под которыми он умело скрывал свой цинизм. Разумеется, я это понял гораздо позже.

Что творилось со мной, когда я узнал, что Она сломала ногу! В моем представлении Она мучилась от боли, но ужаснее всего было то, что я ничем не мог Ей помочь. Даже словом — ведь мы были незнакомы. Влюбленные чертовски изобретательны. Я написал своему товарищу, который учился в Харькове, и попросил его, во-первых, опустить в почтовый ящик письмо, которое я прилагаю, а если ответит Она, то прислать ее письмо мне. Письмо Ей посылал на адрес техникума.

Моя схема сработала. Я получил от своего друга ее письмо. Она писала, что очень удивилась моему посланию и успокаивала меня: каталась на лыжах, упала, получилась небольшая трещинка. Скоро снимут гипс, и можно будет появиться в техникуме. И сообщала свой домашний адрес, что позволяло мне писать ей напрямую, хотя ответы ее шли по прежней схеме — через моего друга. В техникуме она появилась с гипсом на ноге и на костылях….

Счастье и энергия переполняли меня. Я с утроенной настойчивостью занимался тяжелой атлетикой и вскоре стал чемпионом техникума. К несчастью, техникумовский врач не знал, что мне клали на грудь двухсоткилограммовую штангу, и я ходил с нею, привыкая к весу. Позвонки мои, раздавленные весом, стали уплощаться. Сердце, с трудом выдерживая нагрузки, стало расширяться и даже поворачиваться вокруг своей оси. Но, тем не менее, я каждый день выжимал, вырывал, толкал семь тонн. На очень несытной диете. Завтрак, к примеру, состоял из двух ложек винегрета, кусочка хлеба и стакана чая — такое меню было у техникумовской буфетчицы тети Клавы.

Переписка наша затягивалась. Она написала, что у нее есть парень. Действительно, Она дружила со своим одноклассником — эдаким лосем из Зачуговки. Однажды даже появилась с ним на техникумовском вечере. Мне предстояло назвать себя, иначе я выглядел бы в Ее глазах, да и в собственных, трусом. Оттягивал до каникул. И вот наступил день, когда я подошел к ней на лестнице и сказал:

— Здравствуйте… Меня зовут Александром, фамилия — Ольшанский. Это я иногда писал вам письма.

— Вы?

— Я… Если можете, извините, пожалуйста.

— За что?.. Вы писали очень хорошие письма.

— До свидания.

— До свидания.

После этого я всячески избегал Ее. А вскоре наступили каникулы.

Летом о своей неразделенной любви я писал роман. По тридцать страниц на писчей бумаге в день да еще мелким почерком — объем неподъемный даже для неисправимых графоманов. Просто мне необходимо было свои чувства и мысли излагать на бумаге. В Изюме при редакции газеты было литературное объединение «Кремянец», и я однажды решился зайти туда с одной из глав. Почитал вслух. Мудрый дед Степан Ищенко, лагерный сиделец, до отсидки киевский журналист и литератор, напророчил: «Сразу видно будущего литератора».

В сентябре наш четвертый курс отправлялся на практику. Я взял направление в Изюмскую машинно-тракторную станцию. Поджидая возле ворот грузовик, который должен отвезти нас в Чугуев, я увидел Ее на крыльце. Заметил, если смотрю в Ее сторону, то Она тут же исчезает за дверью. Отвернусь — Она опять на крыльце. Я понял, что это неспроста, и решил встретить Ее на автобусной остановке в Чугуеве.

Я не ошибся. Она обрадовалась мне, и мы пошли к Донцу. Она рассталась со своим одноклассником из Зачуговки. Наступил момент, когда Она влюбилась в меня. Каждый день я ехал вечером в Чугуев, встречался с нею, а потом ночью в полночь или заполночь являлся в общежитие, прошлепав пешком в любую погоду несколько километров. В общежитии был обычай: те, кто появлялся после двенадцати, должен был исполнить гимн Советского Союза. Для меня ребята делали исключение — во-первых, мое исполнение пришлось бы им выслушивать ежедневно, а во-вторых, с тяжелоатлетом рискованно было связываться.

Бухгалтеры учились всего полтора года, и Она, окончив техникум, пошла работать продавщицей в военный городок. Завершил учебу и я. С тех пор мы стали встречаться изредка.

На заседании комиссии по направлению на работу я попросил направить меня в Киевскую область. Директор техникума И.М. Сокол, которого мы все боялись и не уважали, поскольку это был больше механизм, чем человек, удивился моей наглости. Когда он поднял взгляд на нахала, мне показалось, что внутри у него заскрипела какая-то ржавая деталь. Впрочем, он ходил как на пружинах, где-то в районе двух метров от земли на тонкой шее находилась вытянутая голова, украшенная тонкими торчащими усами, что делало его похожим на австро-венгерского фельдфебеля.

— Почему? — спросил он.

— Я хочу продолжить учебу в Киевском университете.

— Но почему же вы не учились отлично у нас? — спросил он и направил меня в Ровенскую область. Так что этот человек, похожий на австро-венгерского фельдфебеля, в какой-то степени виноват в том, что я не стал украинским письменником. Наверняка в Киевском университете меня им бы сделали.

В Ровенской области я уже бывал. И отказался ехать туда. Сел на велосипед и поехал по колхозам Изюмского района. В селе Перебудова (по-русски — Перестройка!) знаменитый председатель колхоза Гарагуля, поглядев на мой диплом техника-механика сельского и лесного хозяйства, сказал:

— Железа всякого у нас как у дурака махорки. Две тракторные бригады, гараж, мастерские, фермы. Будешь моим заместителем по технической части.

В Харьковском управлении сельского хозяйства я на основании просьбы Гарагули заменил направление и приступил к работе в Перебудове. Мне было всего восемнадцать, а время было сложное: Хрущев преобразовал МТС в РТС, заставил колхозы выкупить технику. Денег не было ни на запчасти, ни на горючее. Однажды один водитель отказался возить свеклу на своем самосвале-«газоне» по той причине, что резина стала совсем никудышная. Я ему велел поставить сзади по одному колесу от ЗиС-150 и продолжать возить. Он вновь отказался, я поставил колеса и сел за руль вместо него. Несколько дней поездил — помогло, вышел строптивец на работу.

Дело доходило до анекдотов. Как-то я настоял на том, что нужно поехать в Харьков и на Благовещенском рынке с рук купить самые необходимые вещи — шатунные вкладыши, поршневые кольца, тормозные манжеты, лампочки… Со мной поехал член ревизионной комиссии, он и расплачивался. Когда приехали, Гарагуля посмотрел на коробку из-под обуви, где на дне расположились наши приобретения, и покачал головой.

— И куда же мы спишем восемь тысяч рублей? — спросил он.

— Давайте составим акт, что на эту сумму построили туалет возле конторы, — подал совет зам по животноводству, он же секретарь парторганизации.

— Нет, братцы, так мы весь колхоз просерем, — сказал Гарагуля.

17

Вообще-то Гарагуля был способным человеком и яркой личностью. До войны он, к примеру, из цыганского табора организовал колхоз. Потом цыгане разочаровались в колхозной жизни, погрузили имущество в кибитки и уехали неизвестно куда. Пошел Гарагуля докладывать в райком: «Мой колхоз уехал».

Он был чрезвычайно жестоким человеком. Время было жестоким, человеколюбие считалось слабостью. Вел себя как помещик-крепостник. Известно, что специалисты в колхозах не держались, поскольку они оказывались виноватыми во всех неудачах. Ведь не секрет, в обкомах и райкомах партии решалось, когда начинать сев или уборку. Знаменитый полевод Терентий Мальцев, получив такую команду, выехал в поле, стал босиком на пашню и сказал: «Рано еще сеять, пяткам холодно». Чудом не посадили за подобное «знахарство».

У Гарагули был свой метод «закрепления» специалистов на селе. Он старался подвести их под суд, сделать начет на них, а потом заставить беспрекословно служить ему. Так он поступил с зоотехником, над которым, как дамоклов меч, висел долг за несколько десятков околевших от какой-то напасти коров. Ведь их по указанию Хрущева якобы «добровольно» выкупали у колхозников, причем осенью. Коровников лишних не было, изнеженных домашним теплым пойлом и лаской животных поместили в дырявый, полуразрушенный курятник. А кур раздали «временно» по дворам тех же колхозников. Если бы Никиту не остановили, то он наверняка бы построил к 1980 году коммунизм военно-крепостнического образца — иного-то он не знал! Конечно, из хрущевской дури ничего путного не вышло. А зоотехника судили, Гарагуля добился отсрочки исполнения приговора, и получил в свое распоряжение бессловесного раба.

Меня предупредил помощник бригадира тракторной бригады Погорелов: смотри, Гарагуля, может и тебе тоже что-нибудь подстроить. Он тоже был техником-механиком, несколько лет работал в МТС, но в замы к Гарагуле не пошел. Вскоре предупреждение стало сбываться. В гараже у меня был склад запчастей. Им ведал завгар. Однако Гарагуля потребовал, чтобы я принял склад под свою ответственность.

Однажды я был во второй тракторной бригаде, в Николаевке, а когда вернулся в Перебудову, то увидел дверь склада взломанной. Оказалось, что шоферу председательской «Победы» что-то потребовалось, и Гарагуля дал команду склад вскрыть. Я составил акт о том, что в склад кто-то проник, написал докладную записку на имя Гарагули с просьбой вызвать милицию и провести расследование факта воровства в складе.

Гарагуля, читая мои опусы, жевал губы, а лицо его наливалось кровью.

— Я дал команду вскрыть склад, — сказал он и небрежно кинул мне бумаги.

— Как — вы? Почему не послали за мной в Николаевку?

— Почему-почему — некогда было.

— Я не знаю, кто и что после вас брал на складе. В таком случае я отказываюсь от материальной ответственности за него.

— Как это — ты отказываешься? Ишь, прыткий какой.

— Вот ключи от склада, кому хотите, тому и поручайте вести склад.

Я повернулся и вышел из кабинета.

— Ты еще пожалеешь об этом! — услышал вдогонку.

С этой стычки у меня пошли крупные нелады с председателем. И так было трудно мне, совершенно неопытному человеку, обеспечивать, чтобы все железное и электрическое в колхозе было в исправности. В РТС отпускали в первую очередь запчасти, конечно же, своим старым работникам. У меня и транспорта никакого не было, даже мотоцикла. Очень часто приходилось выходить на дорогу и ехать в Изюм на попутках и таким же образом и возвращаться. Денег в колхозе не было — если появлялась какая-то копейка на расчетном счету — банк тут же снимал ее, поскольку колхоз не рассчитался за выкупленную у государства технику. Хрущеву были нужны деньги на ракеты, взять их можно было только у колхозников. Появился «почин» по досрочному расчету с государством — какой почин, если без досрочности не на что было ремонтировать технику, покупать горюче-смазочные материалы! И впереди ни зги…

— Всё, — сказал я Гарагуле, — больше я ничего сделать не могу. Я чувствую себя лишним, поэтому давайте мне расчет.

— Кишка тонка? — усмехнулся председатель. — Я не против. Только вот после того, как будет отремонтирован тракторец, у которого заклинило двигатель. Он же на гарантии? Не отремонтируешь — сделаем начет за каждый день простоя.

Поскольку я всю жизнь был «везунчиком», этот «тракторец» сломался буквально за час до нашего разговора. Мне даже никто не сообщил об этом, а Гарагуля уже знал. Это был ХТЗ-7 — дизельный одноцилиндровый трактор с электрическим стартером. Подсунул его нам в «Сельхозтехнике» проходимец-завскладом. Причем в долг, можно сказать, на халяву. Гарагуля ему даже какой-то колхозный подарок привез.

Когда мы брали «тракторец», Гарагуля велел мне осмотреть его, завести, попробовать на ходу. Я завел, поездил вперед-назад на разных скоростях, испытал гидросистему — все вроде было в порядке. Ящик с запчастями был вскрыт — меня это насторожило. Технического паспорта там не оказалось.

— Где технический паспорт? — спросил я у заведующего складом.

— Где-то здесь, — ответил он, готовясь обмыть с Гарагулей покупку.

— Я не возьму трактор без технического паспорта. Он же на гарантии!

— Ну не нашел я паспорт, найду! — заговорил блатной интонацией завскладом.

— Что ты пристал к человеку? Сказал, найдет, значит, найдет. Гони «тракторец» в Перебудову. В следующий раз приедешь и заберешь, — сделал выговор мне Гарагуля.

Я сел на «тракторец» и поехал в Перебудову. Технический паспорт завскладом в «Сельхозтехнике» так и не нашел. Тракторист, который работал на ХТЗ-7, стал замечать подъем уровня масла в картере двигателя. В картер попадала вода. Но почему? Виновата прокладка между головкой и цилиндром, уплотнительное кольцо или трещина в блоке? Поскольку «тракторец» был на гарантии, разбирать двигатель мы не имели права — надо было отправлять его в Харьков или вызывать представителя завода. Я сказал трактористу, чтобы он больше его не заводил, а сам вновь поехал в «Сельхозтехнику».

И надо же было такому случиться: кто-то сел на «тракторец» именно в тот день, когда я решил увольняться, и именно в этот же день он «показал кулак» — на профессиональном сленге это означает, что шатун пробил блок. На этот раз Гарагуля крепко меня зацепил! Он ведь знал, что я так и не получил технический паспорт. А подписи везде мои — а его слова-команды к делу не подошьешь.

Завскладом, ссылаясь на занятость, со мной старался не говорить. Вообще-то он был похож на обезьяну, ходил как-то боком, руки опущены, а лицо — плоское, морщинистое, обвисшее, какое-то гамадрилье… Мои друзья детства предлагали устроить ему в каком-нибудь переулке по высшему разряду «темную», но я удержал их от такого шага: подозрение упало бы, прежде всего, на меня. Да и в гамадриле еле-еле душа держится — толкни нечаянно, он тут же отбросит «коньки».

Шел уже второй месяц, как мне, выражаясь по-современному, Гарагуля «включил счетчик».

И все-таки я технический паспорт нашел. Мне пришла мысль: расспрашивать в РТС механизаторов из разных колхозов, чтобы узнать, кто еще покупал такой трактор. В Изюм их привозили явно на железнодорожной платформе, а на ней поместится три-четыре ХТЗ-7. И узнал: в совхозе имени Петровского, это в другом конце района, покупали такой трактор, но тут же вернули — в картер попадала вода. Я поехал туда и нашел у тамошнего инженера злополучный паспорт. Отдал его Гарагуле и получил справку о том, что работал в колхозе -трудовой-то книжки у меня еще не было.

18

Осенью 1959 года я должен был идти в армию. Шофером на работу никто не брал, поскольку у меня был диплом, автомехаником тоже. Я впервые почувствовал на своей шкуре, что такое советский безработный, который никому не нужен, ничем и никем не защищен. Пошел на несколько месяцев, которые оставались до призыва, слесарем в Изюмский известковый карьер. Начал с того, что попал в бригаду по вытаскиванию гусеничного экскаватора марки Э-202, лишь стрела которого торчала из речки Мокрый Изюмец, в тридцати метрах от впадения в Северский Донец. Экскаватор после капитального ремонта перегоняли зимой по льду, тот не выдержал, а когда пытались выбраться самостоятельно, то полетела шестеренка. Вот с этой шестеренкой и направил меня директор в Харьков: изготовить точно такую на каком-нибудь заводе. Спустя несколько дней вернулся с новой шестеренкой, изготовленной как следует и с закаленным верхним слоем. Старая была перекалена, вот она и не выдержала нагрузку в критический момент. Директор карьера назначил меня механиком, что не входило в мои планы.

Сам карьер располагался возле хутора Викнено, где похоронен известный декабрист барон Александр Евгеньевич Розен. Работа была как работа. Но она была слишком размеренной и спокойной. Взрывники подрывали пласты известняка, бульдозеры зачищали карьер, камни грузили вручную на самосвалы, которые везли их на станцию Изюм. Там экскаватор грузил известняк в вагоны, и уже в Харькове изготавливали из него силикатный кирпич. Техники в моем ведении было немного: несколько экскаваторов, столько же бульдозеров и грузовых машин, в основном для перевозки рабочих. Головной болью была самодельная установка для просеивания сыпучей массы, идущей в отвал, и выуживания из нее камней. Дело в том, что в отвалы уходило много мелких камней, и директор затеял ее сооружение. Все лето я проторчал на установке, но все-таки мы ее запустили. Но она то и дело ломалась, возле нее надо было держать ремонтную бригаду в полной готовности.

Наконец-то мои сверстники стали получать повестки из военкомата. Получил и я повестку на призывную комиссию. А поскольку меня призывают в армию, то решил уволиться и устроить себе отпуск.

Но старый врач-терапевт, прослушивая мое сердце на призывной медицинской комиссии, вдруг сказал:

— Вам не в армию надо идти, молодой человек, а ложиться в больницу.

А я уже и постригся наголо. В те времена служба в армии в народе всячески приветствовалась. Считалось, что армия делала из парней мужчин. Отслуживший срочную молодой человек как бы имел знак качества. Белобилетников ни отделы кадров, ни девчата особенно не жаловали. Обидно было, что тебя причислили к ним.

Диагноз старика-терапевта спутал все мои планы. Я чувствовал себя нормально, и поэтому поехал в Чугуев. Если меня не берут в армию, то следовало меня свои планы.

Но я не знал, что моя судьба была решена еще зимой. Тогда, спеша на день Ее рождения, я прошел 25 километров пешком в сильную метель, поскольку сугробы были такие, что не ходили машины. Пришел в Изюм, сел на автобус и вечером был в Чугуеве.

Мы пошли к ее старшей сестре — в рассказе «Любовь в Чугуеве» она Капа, пусть именуется так и здесь. Мы сидели за столом, и вдруг Капа взяла меня за рукав сорочки — я думал, что испачкался где-то. Она щупала материал пальцами, определяя, шелковая она или искусственная.

— Вискозная, — подсказал я, а у самого все внутри перевернулось.

Пошел разговор о зарплате. Я не знал, сколько получаю, поскольку платить мне должны были 70 процентов от оклада председателя колхоза. Но знал точно, что от государства мне была положена доплата в размере 430 рублей, вот ее-то я и получал каждый месяц. Капа, которая работала в пошивочном ателье, меня почему-то недолюбливала, называла не иначе как трактористом. Видимо, считала это оскорблением. Вискозная сорочка и неопределенность заработной платы, судя по всему, стали в ее умелых руках неопровержимыми доказательствами моей несостоятельности.

Надо сказать, что я, голомозый, летел как на крыльях в Чугуев. Поразительно, однако еще с моста через Донец я увидел Ее на берегу реки, по крайней мере за полкилометра. Сойдя с автобуса, я пошел к Донцу. Шел по тропинке меж кустов, вспоминал, сколько раз мы ходили по ней. Не ошибся: на тропинке я встретил Ее и какого-то маленького парня в блестящих атласных трусах. Она растерялась, в таком же состоянии был и ее спутник, который счел за благо поскорее оставить нас.

Я Ей о том, что меня не берут в армию, а Она о том, что выходит замуж за этого, в атласных трусах. Он окончил Чугуевское летное училище, а поскольку Она была продавщицей в гарнизонном магазине, этого и следовало ожидать. И Капа ее устроила туда с этой же целью. Пошли к ним домой. Мне надо было тут же повернуться и уйти, но я, ошарашенный свалившимися на меня новостями, видимо, не способен был на такой шаг.

Мы решили устроить что-то вроде вечера прощания, отправились в Дом офицеров на какой-то фильм. Нет, мне в жизни всегда решительно «везло» — нас встретил ее одноклассник из Зачуговки, лосина еще тот. Встретил тогда, когда Она была уже чужой невестой! С ним было еще человек пять, все поддатые. Завязалась драка, прикрывая лицо и раздавая удары налево и направо руками и ногами, я продрался сквозь толпу. Передо мной оказался какая-то дверь, я пошел по коридору, вдруг глаза ослепило и раздались крики:

— Эй, сойди со сцены!

Оказалось, попал в кинозал. Предложение сойти с чугуевской сцены было явно многозначительным. Однако я не знал, что с Нею, и пошел к ним домой. Идти вновь к Дому офицеров — это опять ввязаться в драку. Я сел на скамейку перед калиткой, где у нас было столько счастливых часов, и стал ждать. Спустя час появилась и Она с какой-то соседкой — они были на танцверанде.

Была поздняя ночь. Автобусы в такое время не ходили. В гостиницу заявляться тоже было поздно. Пришлось ночевать у них.

Утром были слезы, слова о любви, о том, что Она дала слово и сдержит его. Она шпаклевала окна, готовясь к своей свадьбе. Потом Она пошла провожать меня на автобусную остановку. Помню, что кондуктор очень удивилась, когда я взял один билет.

— Вас же было двое! — воскликнула она очень не к месту. Должно быть, со стороны мы казались неразлучными.

19

После возвращения из Чугуева был долгое время как в ступоре. К тому времени я узнал, что в Москве есть Литературный институт, что туда принимают только с трудовым стажем, и решил поступать в него в 1961 году, чтобы за два года подготовиться. Написал рассказ из впечатлений об известковом карьере «Во вторую смену», опубликовал ее в изюмской газете «Радянське життя» — с этой публикации и началась моя литературная работа.

Подыскивал себе работу, чтобы она кормила меня, и писал повесть «Шоферская легенда». Купил учебники английского языка, изучал его самостоятельно. В Западной Украине я полгода учил немецкий, в семилетке — английский, в техникуме — опять немецкий. В результате не знал никакого, даже на минимальнейшем уровне.

В то время я считал, что максимальное напряжение духовных и интеллектуальных сил — моя стихия. Реализуя убеждение, я писал по 30 страниц в день, очень много читал. Энергия и вдохновение бурлили во мне, и, конечно, однажды все закончилось плохо — прямо за письменным столом я потерял сознание, организм не выдержал дикого напряжения.

Смутно помню, как меня везли в «скорой помощи», а пришел в себя лишь в Краснооскольской больнице. Соседи по палате, увидев, что я открыл глаза, качали сокрушенно головами и говорили:

— Ну, парень, ты всех здесь и напугал! Всю ночь кололи да меняли белье — мокрый был, как мышь…

Слабость была неимоверная. Молодой врач, выслушивая меня, рассматривая мой ливер через рентген, говорил:

— Не понимаю, в чем дело. Сердце немного расширенно, понятно — спортивная гипертрофия, но почему такая слабость, почему сознание терял…

Подержав неделю в больнице, он выписал меня домой. Вот тут-то все и началось. Каждую ночь, ровно в три часа утра, мою грудную клетку кто-то хватал железными клещами, и самое важное было для меня — сделать вдох или выдох. Причем сделать это было очень больно. Я понимал, что однажды у меня не получится запустить процесс дыхания, и тогда умру. Был ли страх смерти? Был, конечно, в момент спазма, когда не хватало сил сделать вдох или выдох. Приступы были так регулярны, что я просыпался раньше трех, и ждал их — приступ начинался словно по расписанию. Думаю, что это была стенокардия или грудная жаба, как эту болезнь называют в народе. С той поры я всю жизнь просыпаюсь в три часа ночи.

Дело дошло до того, что подняться всего лишь на одну ступеньку крыльца для меня стало составлять труд. Малейшая физическая нагрузка вызывала одышку, головокружение и пот ручьями. Кто-то подсказал матери лечить меня протертыми лимонами с сахаром — по стакану в день. Я их столько съел тогда, что у меня долгое время к лимонам была аллергия. Если сейчас российская медицина на 130-м месте в мире, то в Советском Союзе со здравоохранением обстояло не лучшим образом. Так что основным методом излечения было, есть и долго еще будет пресловутое самолечение.

Через несколько недель стал оживать, возвращались силы — я даже ходил с парнями в железнодорожный клуб. Для храбрости положено было в станционном ресторане выпить, чему я и не сопротивлялся, потому что настроение было такое: какая разница, откину «коньки» без ста граммов или после того, как выпью? В ресторане был розовый ликер, полагаю, что он и сыграл решающую роль в моей поправке. Мы брали по сто граммов водки и ликера, смешивали их и выпивали. Бывало, что и повторяли. После этого приступы были не так жестоки, а затем и совсем прекратились.

Во время болезни я получил вдруг от Нее письмо. Из Алги, что в Казахстане. Видимо, я оставался для Нее близким человеком, иначе не поделилась бы своим горем со мной. Она родила девочку, которая вскоре умерла. В своем ответе я, измученный приступами, понимая, что в моем состоянии есть часть и ее вины, намекнул, что это, быть может, воздаяние за содеянное. До сих пор стыжусь явно не джентльменского поступка.

Но молодость взяла свое — весной 1960 года я был уже способен идти куда-нибудь на работу. С той поры для меня любая работа была не столько средством заработка, сколько изучения жизни. Мне не давал покоя опыт работы в Перебудове, и я решил ради сравнения пойти механиком в другой колхоз. В то время был такой почин: специалисты — в колхозы. Вот я под эту сурдинку и оказался в колхозе «Украина», что в Большой Каменке.

Председателем там был Коптев, к сожалению, не помню его имени и отчества. Он был какой-то «тысячник» — в колхозы из города направляли председателями по 25-30 тысяч человек. Преподавал человек в Воронежском лесотехническом институте, был кандидатом наук, и вдруг направили в Каменку головой.

Это была прямая противоположность Гарагуле — никакого хамства, жестокости и несправедливости. Он был интеллигентным человеком, а колхоз — сложным. В нем тон задавал род Заднепровских, без их одобрения он фактически ничего сделать не мог. Районные власти к Коптеву относились неважно, он просил их освободить его от председательства, чтобы вернуться в Воронеж. Он оказался как бы между двух огней — кланом Заднепровских и районными властями. К тому же, как мне казалось, у него были нелады со здоровьем.

Техники тут имелось поменьше, чем у Гарагули, но денег тоже не было. Не нашлось их на достройку мастерской и покупку оборудования, не было и на оплату ремонта. Купил я у хозяев, у которых квартировал, старый мотоцикл, ездил на нем домой и мотался по работе. Приеду в Каменскую РТС, пойду к начальству, упрошу его принять на ремонт трактор под честное слово, что деньги заплатим. А бухгалтер, тоже Заднепровский, может и не дать денег, мол, терпели и еще потерпят. И ты в мошенниках, в РТС нечего и показываться — не выпишут в долг запчасти, не примут на ремонт. А если и отремонтируют, то без оплаты не выпустят за ворота.

Мне стало ясно, что причина не в Гарагуле или Коптеве, а в нещадной эксплуатации колхозников, которые в то время не имели даже паспортов. В принципе система коллективного хозяйствования на земле приемлема, но сам крестьянин не решал ничего, даже то, что, сколько и когда сеять, как ухаживать за растениями или животными, когда начинать уборку и как распоряжаться доходами. Все это решалось в райкомах и райисполкомах, в обкомах, ЦК. Эти умельцы доводили часто дело до анекдотов.

Хрущеву, видимо, не хватало бардака в стране, иначе он не организовывал бы в эти годы совнархозы, сельские и промышленные обкомы партии, производственные управления сельского хозяйства. Когда было организовано зональное управление сельского хозяйства в Изюме, то в него вошло несколько юго-восточных районов Харьковской области. В качестве анекдота заместитель редактора изюмской газеты Василий Хухрянский рассказал в свое время такую быль. Поехал начальник управления проверять, как сеют в колхозах кукурузу. Ехал он ехал, давал всем нагоняй. Видит — на косогоре два трактора стоят. «К ним», — командует водителю.

Подъехали. Трактористы, судя по всему, только пообедали, отдыхали. «Это колхоз имени Кирова?» — спрашивает начальник. «Да», — отвечают ему. «А почему вы, такие-рассякие, не сеете?» — набросился он на них. «Да вот только перекусили, сейчас подвезут солярку, дозаправимся и продолжим». «Поднимайтесь немедленно, начинайте сеять, саботажники! Где ваш председатель?» — и называет начальник фамилию председателя колхоза, тоже имени Кирова, но который на территории Украины, а не России. Механизаторы, смекнув в чем дело, дружно вскочили, вооружились ключами побольше размером и пошли на начальника:

— У нас своих пузатых мало что ли? А ты приехал сюда командовать не только из другой области, но из другой республики, мать-перемать!?

Пришлось ретивому администратору прыгать в машину — иначе механизаторы из Белгородской области РСФСР могли намять бока.

Стоял я как-то в раздумьях возле скелета строящейся мастерской. Подошел Коптев, разговорились.

— Не понимаю вас, — признался он. — Вы же видите, что ничего у вас не получается. Меня не отпускают, а вы-то добровольно пришли. Что вы дальше намерены делать?

— Поступать в институт, — сказал я.

— Какой?

— Электротехнический, — сказал я, поскольку не мог признаться, что буду поступать в Литературный институт. Предположил, что это прозвучит дико: механик, недостроенная мастерская, грязь, безденежье и вдруг Литинститут.

— Мой вам совет: уходите, пока не поздно.

Не знаю, что он имел в виду под «поздно», однако совету внял. Потом до меня дошел слух, что и Коптеву наконец разрешили вернуться в Воронеж.

В Изюме для меня работы не было. Я поехал в Артемовск Донецкой области и устроился слесарем на ремонтно-механический завод. Жил у брата Виктора, который работал главным механиком дистанции зеленых насаждений.

Артемовск был когда-то столицей Донбасса. Он был самым ухоженным их донецких городов — ни дымящихся терриконов, ни смога. Соляные шахты, знаменитый завод шампанских вин, где производилось настоящее шампанское, дозревавшее в галереях соляных выработок. Собственно, я не успел как следует ознакомиться с городом — лишь успел побывать на заседании литературного объединения имени Б. Горбатова.

Пришлось возвращаться в Изюм — умер отец, и мать оставалась одна. Не знаю, что это означает, но он в предсмертном бреду все время кричал: «Берегите Сашку! Берегите Сашку!» Я навестил его в больнице накануне кончины — у него был рак крови. Делая крыши и ремонтируя их в Донбассе, он или отравился канцерогенами, или случайно облучился. В то время злокачественная лейкемия была неизлечима, и врач назвал дату, когда у бати израсходуются красные кровяные тельца и наступит конец.

Как бы мы были ни готовы к печальному исходу, но смерть отца меня потрясла очень сильно. Я весь почернел, словно обуглился, мать боялась, что у меня опять начнутся приступы. Как в тумане я нашел работу — учителем слесарного дела, электротехники и руководителем практикума в Краснооскольской средней школе. Окунувшись в работу, я постепенно вышел из депрессивного состояния.