Мемуары А.Ольшанского (часть 10)

В ЦК комсомола не забывали обо мне, как спичрайтере. То заворг Виктор Волчихин вспомнит обо мне, и, поставив бутылку коньку, попросит под него поработать над текстом доклада мандатной комиссии очередному комсомольскому съезду. Такой доклад – документ серьезный. Жанр вроде бы кондовый, но подсчитывалось число вспышек гарантированных аплодисментов, надо было предусмотреть и душещипательное место, чтобы из глаз Брежнева выкатилась горячая отцовская слеза.

Или вспомнят в отделе по работе с союзами молодежи соцстран, и включат меня в качестве научного консультанта в делегацию комсомола на фестиваль дружбы советской и немецкой молодежи, посвященный 30-летию Победы в Великой Отечественной войне.

В ЦК комсомола не забывали обо мне, как спичрайтере. То заворг Виктор Волчихин вспомнит обо мне, и, поставив бутылку коньку, попросит под него поработать над текстом доклада мандатной комиссии очередному комсомольскому съезду. Такой доклад – документ серьезный. Жанр вроде бы кондовый, но подсчитывалось число вспышек гарантированных аплодисментов, надо было предусмотреть и душещипательное место, чтобы из глаз Брежнева выкатилась горячая отцовская слеза.

Или вспомнят в отделе по работе с союзами молодежи соцстран, и включат меня в качестве научного консультанта в делегацию комсомола на фестиваль дружбы советской и немецкой молодежи, посвященный 30-летию Победы в Великой Отечественной войне.

Всю жизнь ощущаю за спиной холодное и безжалостное дыхание войны. Великой Отечественной. Это я, принадлежащий к поколению детей войны. А как же не отпускала и не отпускает до сих пор война тех, кто ходил в атаки, кто горел в танках и самолетах, тонул в холодных водах, партизанил?! Уроки ее ни исследователями, ни писателями, ни народом, как следует, не осмыслены, даже подлинная история войны еще не написана. Если было бы иначе — уменьшилось бы число горячих точек на постсоветском пространстве. И люди стали бы добрее, не так было бы уютно двуногим, которых даже назвать зверьем означает оскорбление братьев наших меньших.

Каждое летие Победы — воистину праздник со слезами на глазах. Печально, что победителей остается все меньше и меньше. Но еще горше — осознание того, что Великую Победу власть имущие не защитили и не удержали, растащили страну, то есть выполнили мечту Гитлера о развале Советского Союза. Что мы, страна-победитель, оказались как бы побежденными, а побежденные — победителями. И пылинка не слетела, не то что голова, с плеч тех, кто совершил это преступление не века, а тысячелетия, вообще преступления № 1 во всей истории России.

За свою жизнь я прочел немало книг о войне. Самый большой недостаток военной прозы — избирательная правда. Это характерно даже для хороших книг хороших писателей. Почти полвека не давали о войне говорить правду. А официальные истории войны попросту возмутительны: они сочатся ложью, в них разговор ведется о фронтах и армиях, замыслах стратегических операций, в редких случаях он «опускается» до конкретной дивизии. «Гениальные» замыслы стратегов иногда для оживляжа иллюстрируются донесениями политработников о храбрости и стойкости какого-нибудь батальона или даже бойца имярек. Нынешний, как бы подход к войне с другой стороны, нередко рассчитанный на публикацию на Западе, чтобы там заметили и оценили, еще дальше от правды — вообще пачкотня и пакостничество…

Война — это не только неизбежные страдания и лишения, не только подвиги, но и преступления. Расстреливали трусов и предателей, но расстреливали и за мелкие, несоразмерные с ценой жизни, прегрешения, расстреливали просто в устрашение других, как случилось с генералом армии Д. Павловым. На многие преступления сверхбдительный аппарат принуждения и наказания закрывал глаза. «Война всё спишет», «Кому война, а кому мать родна» — эти выражения слышал с самого раннего детства. Война рассматривалась как избавительница от прежних грехов, как индульгенция, возможность безнаказанного преступления, средство обогащения — эта уродливая психология дожила до наших дней, расцвела пышным цветом в Нагорном Карабахе, Таджикистане, Абхазии, Южной Осетии, Чечне, Дагестане, собирает и сегодня свою кровавую дань. Безнаказанность преступников из начальников и начальничков, вековое бесправие «серой шинельки» стало и питательной средой так называемой «дедовщины», чудовищного падения престижа военной службы и авторитета армии.

К сожалению, мы никак не можем расстаться с их патологической психологией. До сих пор, например, в качестве особого героизма считается то, что во время русско-турецкой войны наши солдаты на Шипке сбрасывали на головы турок трупы своих убитых и окоченевших товарищей. Защитники Шипки поступали так от безвыходности и безысходности, а не из лживого, показного героизма. Но прославлять это — чудовищный вандализм, неслыханное надругательство над памятью павших воинов. Не случайно «трупозакидательство» вражеских траншей возродилось в годы войны. Пришло оно на смену хвастливому предвоенному шапкозакидательству. Командующие не решались наступать, не имея двух-трехкратного численного преимущества, а в бой гнали не только не вооруженных, но даже и не обмундированных солдат — так было под Харьковом, когда под гусеницы двух немецких танковых армий Тимошенко с Хрущевым бросили сотни тысяч фактически безоружных бойцов.

После войны я видел вдоль дороги кучи их костей. В моем родном Изюме, награжденном орденом Отечественной войны, на горе Кремянец, о которой в «Слове о полку Игореве» сказано «О, Русская земле, ты уже за шеломянем еси…», сооружен мемориальный комплекс. Каждый год месяца два все власти и общественность только и занимались приемом и размещением тысяч участников боев, а еще больше — родных и близких погибших, приезжающих на День Победы отдать дань памяти. Сейчас Изюм — за границей, город и район нищие, и традиция фактически умерла.

Вдумайтесь в расхожие призывы, слоганы, по-нынешнему: «Стоять насмерть», «Драться до последнего солдата (или последней капли крови)»… Почему — насмерть, а не во имя жизни, победы? Ведь доблесть защитника Родины не в собственной смерти, а в победе над врагом! Почему — до последнего солдата, чтобы «серые шинельки» своей кровью смыли позор бездарных и трусливых приказов? Ну, а до «последней капли крови» — это вообще шедевр политической каннибалистики и вампиризма: человек, потерявший около двадцати процентов крови, попросту теряет сознание, «преступно» не желая расстаться примерно с четырьмя литрами крови, в которых столько последних капель!

Бесчеловечность, наплевательское отношение к жизни конкретного человека во имя мифически-счастливого будущего, торжество принципа «Жизнь — копейка», отсутствие заботы о населении («Бабы нарожают!») — все это слагаемые чудовищной жатвы в 28 миллионов потерянных человеческих жизней. Лучшие представители советского народа сложили головы на полях сражений, уцелели не многие. Ванька-взводный, как и его подчиненные, не ходил много раз в атаки. В одну-две…

Л.Брежнев не случайно любил цеплять на грудь цацки — комплекс тыловой неполноценности его сжигал. Взгляните на фотографию Брежнева перед парадом Победы, и все станет ясно. Пребывание на Малой земле в течение нескольких дней у нас преподносилось как эпохальное событие и пример личной храбрости. А я, мать, сестра, братья, соседи и родственники вообще полгода жили на нейтральной полосе. Правда, я как-то сказал другу-блокаднику: «Вам хоть по 125 граммов хлеба выдавали, а нам — совсем ничего». В таком же положении оказались десятки миллионов советских людей, оказавшиеся на оккупированных территориях. .

Когда началась война, мне было полтора года. Но кадровики заставляли писать, наверное, до шестидесятых или даже семидесятых годов указывать, что я находился на временно оккупированной территории. То есть мне вменялось в вину то, что я не «воевал» на Ташкентском фронте или что не взял в руки винтовку Мосина образца 1891/30 годов и лучше чем Тимошенко с Хрущевым изгнал с родной земли фашистов. Власть свою вину за оставление населения врагу перекладывала на него же!

Одна из основных причин трагедии Советского Союза в том, что к власти пришло поколение Брежнева. Поколение фронтовых штабистов, политработников, интендантов, наркоматских чиновников, гвардейцев Ташкентского фронта. У них была своя родная мораль, очень часто шкурная, жлобская, эгоистическая и мораль выходная, на вынос, для показа в президиумах. Естественно, что эти две морали имели очень мало общего с моралью народа, который все ниже и ниже, беря пример с власть имущих, опускался в нравственном плане. В этой затхлой атмосфере шкурничества не могли не появиться обер-предатели Горбачев и Ельцин, которые в открытую стали насаждать пагубу и мораль предательства всего и вся. Именно благодаря Горбачеву и Ельцину великая Победа нашего народа в Великой Отечественной войне обернулась вдруг всенародным унижением и поражением, от которого в выигрыше оказались единицы, наследники тех, для кого «война — мать родна».

Что касается Брежнева, то, как мне рассказывал, и не однажды, Г.А. Тер-Газарянц, генсек гордился тем, что он, как главнокомандующий, настоял на вводе войск в Чехословакию и в Афганистан. Брежнев мнил себя полководцем, ему, видимо, нужны были победные военные акции, дабы хоть как-то оправдать право на обладание орденом Победы. Разоткровенничался генсек перед Тер-Газарянцем, должно быть, чтобы произвести на него хорошее впечатление — ведь Брежнев не мог не знать: Георгий Арташесович поедет послом в маленькую африканскую страну за то, что армянские коммунисты избрали его первым секретарем своего ЦК без согласия Москвы. И Тер-Газарянц, умница, человек совести и чести, пробудет в ссылке 15 лет.

В брежневском ключе действовал и Ельцин, которому посоветовали поднять свой трехпроцентный, как слабый уксус, рейтинг победоносной военной операцией в Чечне. Во имя рейтинга «всенародноизбранного» сложили головы многие десятки тысяч русскоязычных и вайнахов, солдат и боевиков. Гибнут люди там и сегодня. И место Ельцина, а также его подручных — не на президентских дачах или генеральских пенсиях, а на скамье Гаагского международного трибунала для военных преступников. Вот когда это произойдет, тогда можно будет сказать, что в России начинают расставаться с бесчеловечным отношением к своим согражданам, в особенности к защитникам Отечества. Вообще что-то начинает меняться к лучшему.

Фронтовики из числа творческой интеллигенции не очень любили возвращаться в своих произведениях на войну. Очень трудно давалось это В.Астафьеву. У меня с ним были, не скажу что дружеские, но вполне товарищеские отношения, и я при каждой встрече с ним неизменно спрашивал про роман о войне. Напоминания ему были неприятны, но я тогда возглавлял управление по экспорту и импорту авторских прав на произведения художественной литературы и искусства, короче говоря, все, что шло из СССР или в него, проходило именно через наше управление. Торопил Астафьева — мол, пока я там, мне нужна рукопись романа. К сожалению, после известного выступления писателя в октябре 1993-го отношения у нас разладились, а роман «Прокляты и убиты», пожалуй, одно из самых правдивых произведений о войне, был закончен, когда из управления меня «ушли». Работа над ним стала не под силу истерзанным кровеносным сосудам и измученному писательскому сердцу. Правда вообще одна из самых жестоких вещей на этом свете.

В детстве мое поколение больше всех на свете ненавидело немцев, фрицев. Мы вызывающе не хотели учить немецкий язык, бедных учительниц, которых называли «немками», мы не любили, относились так, словно их прислали к нам фашисты.

И вот в апреле 1975 года меня включили в делегацию на фестиваль дружбы советской и немецкой молодежи. Еще в Москве я, попросив в отделе соцстран, пишущую машинку и наваял торжественно-праздничную статью за подписью Е. Тяжельникова, тогда комсомольского вожака страны. Для «Нойес Дойчланд», которую я про себя называл «Нойес беобахтер». И подключился к подготовке выступлений на открытии-закрытии, на митингах. Все было готово, и в поезде наша команда сосредоточилась на дне рождения Александра Полещука, без пяти минут главного редактора журнала «Вокруг света».

Возглавлял подготовку с советской стороны секретарь ЦК ВЛКСМ Владимир Григорьев, потом многолетний посол Белоруссии в России. Поговаривали: Тяжельников предупредил его, что фестиваль станет для него экзаменом. И Григорьев старался, благодаря чему ему померещились не марксистско-ленинские формулировки в речи главы советской делегации на открытии фестиваля. Мы изобразили позу подчинения, в течение получаса с помощью клея и ножниц сладили новую речугу и продолжили бражничать.

Где-то в третьем часу ночи, когда мой желтый, цвета детского поноса болгарский кейс, куда, как влитые, входили шесть бутылок «Столичной», был опустошен, мы пошли в соседний вагон, настойчиво постучали в купе начальника и вручили ему, сонному, свою никчемную поделку. Конечно, это был акт аппаратного садомазохизма, но мы, довольные тем, что изобразили круглосуточный трудовой напряг, вернулись к себе и решили поспать.

Не успели забыться, как на нас обрушился шквал приветствий во Франкфурте-на-Майне. «Фройндшафт-дружба!» — неслось из динамиков, и мне, спросонок, да еще с бодуна, померещилось, что мы уже в концлагере. Опускаю вагонное стекло и тут же вижу улыбающееся лицо девочки, которая протягивает мне беленький цветочек. Силы небесные, эта школьница полгода соревновалась за право встретить нашу делегацию, ехала, бедняжка, всю ночь на электричке! Не успел найти для нее сувенир, как она, счастливая, убежала.

Громкоговорители орали приветствия камраду Владимиру Григорьеву, и мы не без злорадства наблюдали, как вышепоименованный камрад, заспанный и помятый, спустился на перрон, как его окружила толпа функционеров немецкого комсомола. Минут двадцать спустя наш эшелон двинулся дальше, а еще минут через двадцать Григорьев прочел нашу галиматью и предстал перед нами весьма расстроенным: в первом варианте антимарксистко-антиленинские формулировки, а второй вариант — вообще черт знает что. Пришлось раскрывать карты.

— Вы нам позволите сообщить ваше мнение Евгению Михайловичу? Предостеречь все-таки, он, должно быть, ошибочно текст одобрил еще в Москве, — с невинным видом предложил один из садомазохистов, после чего Григорьев уяснил, что нас тормошить — себе дороже, и оставил в покое до закрытия фестиваля.

В поезде было много интереснейших людей. Военачальников, героев-ветеранов. Был в делегации и легендарный М. Кантария. В соседнем купе, если не ошибаюсь, вместе с И. Кобзоном ехал Иван Драченко, заместитель директора киевского дворца «Украина». В войну его, летчика-штурмовика, сбили. Немцы добивались, чтобы он воевал на их стороне. Однажды завели в подвал, где к стене был прикован военнопленный, и сказали: «Сейчас увидишь, что бывает с теми, кто отказывается служить нам». И бросили несчастному под ноги гранату. Драченко не сдавался. Тогда ему вырезали правый глаз — чтобы больше не летал. Он сбежал, добился права летать на штурмовике, стал Героем Советского Союза и полным кавалером ордена Славы. Во всей Советской Армии было всего четыре таких героя.

Конечно же, мы интересовались подробностями. Например, как ему удавалось проходить медицинские комиссии. «Очень просто. Врач говорит: «Закройте один глаз». Закрываю левой рукой правый глаз. «Закройте другой». Тогда я правой рукой закрываю тот же глаз», — шутковал дядько Драченко… А когда брали Берлин, у него разболелись зубы. Добродушный Иван Григорьевич делал напряженное лицо, показывал, как он ложится на боевой курс, нажимает гашетку. «Когда пушки работают, штурмовик страшно трясется. А-а-а! Схвачусь за зубы и опять жму на гашетку!..»

Вообще немцы умеют проводить массовые мероприятия. В столицу фестиваля Галле приехали десятки тысяч немецких юношей и девушек. Никаких гостиниц, каждому талоны из расчета шесть марок на сутки — пункты питания на каждом шагу. Остальное — по программе.

Однажды я увидел эмблему фестиваля и зашел вместе с переводчицей пообедать. Когда настала пора рассчитываться, я вынул свою книжку с талонами на питание, где на день полагалось истратить 30 марок. Бутылка пива тогда стоила 20 пфеннигов, сосиска с горчицей в два-три раза дороже, кофе, булочка, джем, масло — все это стоило около двух марок. На что еще можно было израсходовать остающиеся 8 марок я не представлял. Когда наши соседи за столом увидели мою книжку с талонами, то очень удивились. Когда потом Э. Хоннекера обвиняли в растрате 22 миллионов марок, то боюсь, это были именно те марки, которые пошли на фестиваль в честь 30-летия Победы. Мне об этом неприятно напоминает удостоверение участника фестиваля, которое, когда я роюсь в своем архиве, то и дело попадается. На нем совершенно гениальная надпись: «Имеет право». Для немцев, возможно, это понятно, однако какое право я имел, и сегодня остаюсь в неведении.

Открытие фестиваля меня потрясло. Не масштабом, не содержанием. Хотя на мне был фестивальный костюм, я своевольно не стал делать «марширен» по стадиону, отправился в ложу прессы. В конце концов, не маршировать подряжался. Кому хочется, тот пусть марширует.

И заревели трубы. Сводного оркестра — две тысячи из наших войск и четыре тысячи из немецких, в основном девичьих, оркестров. Потом и у нас они стали модными — коротенькие юбочки, аксельбанты, кивера… Я почувствовал, что бетонная скамья подо мной вибрирует, уши заложило, голову заломило. Громкость была чудовищной, и немецкие «кляйнес» в оркестрах стали терять сознание.

Правительственная ложа была рядом, метрах в пятнадцати. Посмотрел на Э. Хоннекера и Э. Кренца, тогда вожака гэдээровского комсомола, — невозмутимы. Е. Тяжельникову, видимо, ничего не оставалось делать, кроме как сохранять спокойствие. А внизу продолжали валиться наземь «гусарики». Среди музыкантов замелькали санитары в мышиной форме. На носилках уносили девчонок со стадиона. Как раз под правительственную ложу…

В том, что порядки в наших странах были не из человеколюбивых, меня убедил еще один случай. Со мной работала гид-переводчица Рената, у которой был роман с нашим сверхсрочником. Отцы-командиры, узнав о связи с немкой, уволили его, и парень уехал в Белоруссию. Чувствовалось, что у них была не интрижка. Рената прекрасно относилась к нашей стране, но словно кто-то задался целью, чтобы она возненавидела ее.

История Ренаты тронула меня, и я попытался убедить В. Григорьева устроить ребятам комсомольскую свадьбу прямо на фестивале. Если влюбляются молодые белорусы и немки друг в друга, то чего же еще нам надо? Увы, на следующий день В. Григорьев дал мне отрицательный ответ. Не получила любовь где-то согласование.

Может, и к лучшему. В Берлине, когда мы смотрели с телевышки на западную часть города, Рената с обидой и грустью сказала, что вы, мол, можете ездить на Запад, а нас не пускают. Наверное, чувства улеглись, сейчас она прекрасная жена и мать, если не бабушка. Но все же, как сказал поэт, но все же…

С другой стороны, мне и сегодня стыдно, когда горбачевы и прорабы перестройки предавали всех друзей нашей страны, в том числе и больного и престарелого Эриха Хоннекера. Когда мы не вступились за Эгона Кренца. Мой сосед по лестничной площадке О. Егоров, который «курировал» ГДР, много хорошего рассказывал о нем.

Пришлось и мне встречаться с ним. В Галле, столице фестиваля, у меня был номер в интеротеле, где я держал все копии выступлений Тяжельникова. Была еще и комната в общежитии в Карл-Маркс-штадте, честно говоря, не знаю зачем. Переводчица, видимо, искала меня в общежитии, а мы с А. Полещуком и работниками нашего посольства потягивали в одном из номеров холодное пиво. И вдруг появляется какой-то человек и заявляет, что ему нужен камрад Ольшанский. Поскольку немецкого языка я не знаю, посольские помогли выяснить, что это водитель и что я должен срочно привезти в Магдебург выступление Тяжельникова на митинге у памятника Ленину в Айслебене.

И мы помчались. Вначале на завод с таким названием, а потом оказалось, что нам нужно отправляться в округ Магдебург, искать Евгения Михайловича на какой-то шахте.

— Вы как раз успели к обеду, — едко заметил Тяжельников.

Эгон Кренц был в синей «эфдеётке» — тенниске Союза свободной немецкой молодежи, а мы парились в костюмах с галстуками. Пока мы ходили по шахте, а потом и обедали, Кренц показался мне достаточно демократичным и даже мягко-предупредительным. Потом еще была встреча на горе в Граце. Возможно, таким он был в присутствии Тяжельникова, но мне и по сей день не верится, чтобы он отдавал приказы стрелять в людей. Будь он другим, бескровное объединение Германии вряд ли произошло бы при нем. Вот за это и упрятали его за решетку. Что же касается нас, то нечего удивляться, что Россия сегодня одинока. Чтобы иметь друзей, их не надо предавать.

С мигалками-сиренами мы помчались в Айслебен. Во время войны рабочие тамошнего металлургического завода в металлоломе, поступившем из оккупированных территорий Советского Союза, нашли статую Ленина. Они предусмотрительно сохранили ее, а потом, после прихода советских войск, установили на пьедестал. В речи, которую я передал Евгению Михайловичу, разумеется, этому придавалось соответствующее идеологическое звучание. Однако Тяжельников не использовал из текста в своем выступлении на митинге ни слова и закончил его уж очень по-цирковому: «Гип-гип — ура!»

— Это ты ему тоже написал? — не без юмора спрашивали меня цековские работники.

Если говорят, что Украина — не Россия, то немцы — уж точно не поляки. Они не затаили вражду к нам. Даже те, кто был и выжил в нашем плену. У них есть чувство вины перед нами. В Европе нет более разных народов, чем мы и немцы, но у нас самая содержательная общая история. По чудовищной глупости наших монархов наши народы сражались друг с другом, а вторая мировая война — продолжение первой…

Восточных немцев не мы, а власти ГДР, воспитывали в духе любви к СССР и советским людям. А немцы, в отличие от нас, своей власти подчиняются. Это я сужу по своим многочисленным встречам с различными восточногерманскими функционерами, издателями, коллегами по перу. Та же Рената рассказывала мне, как однажды собрались у ее отца-фронтовика его сверстники, выпили шнапса и начали вспоминать, как они русским давали прикурить. «Скажите им спасибо, что оставили вас в живых, за то, что вы можете об этом болтать», — пристыдила она распетушившихся вояк, и те присмирели.

Выше я упоминал о Мелитоне Кантария. Его друг Михаил Егоров не смог поехать на фестиваль.

— О-о, — Кантария даже застонал, когда я спросил о Егорове, и на мясистом лице появилась гримаса страдания. — Мыхаил очен болэн, очен…

Из его слов я понял, что Егоров заведовал какой-то узкоколейной железной дорогой, к тридцатилетию Победы ему подарили «Волгу», и, вероятно, по причине общенародного недуга, оказался совсем нетранспортабельным — через полтора месяца герой рейхстага погибнет в автокатастрофе в Рудне. В той самой, где стоит на пьедестале впервые примененная в тех местах «катюша».

Кантария впервые оказался в Германии после войны, и преодолеть тридцатилетний разрыв, понять, что немцы уже не те, чувствовалось, ему было нелегко. Он был очень недоволен тем, что приехал в «логово», а ему не разрешили посетить рейхстаг, который оказался в Западном Берлине. Возможно, вынашивал планы: если бы с ним Миша Егоров, то они бы еще разок водрузили над ним знамя.

После закрытия фестиваля я шел с одним из работников комсомольского управления делами, кстати, из причастных к брежневскому семейному окружению. Он мгновенно сориентировался, и мы оказались в «ЗИЛе» маршала артиллерии К.П. Казакова. Когда подъехали к отелю, на крыльце, как тигр, метался М. Кантария.

— Сколко вас можна ждать!? Жьду, жьду, а вас нэт и нэт! Пайдем, — он не принял во внимание даже желание маршала подняться в номера и помыть руки. — В рысторане памоете…

Когда мы вошли в ресторан, там наступила абсолютная тишина. Представьте состояние хозяев, к которым пришел человек-символ поражения их страны. В считанные минуты мы остались в зале одни. Распоряжаться за столом в присутствии кавказца не позволил себе даже маршал.

Но наш тамада был сильно не в духе. Он повернулся к своей переводчице, у которой от усталости были фиолетовые круги под глазами, велел подозвать официанта. Тот подошел, весь внимание.

— Скажы ему, пусть прынэсет перцу. Тазык, как вчера. Салат-малат, сок, две бутылкы водки. Нэт, четыре, шьтоп нэ хадыл.

Принесли маринованного перца «тазык», оказавшийся размерами с детскую ванну. Официант, неслышный как дух, расставил фужеры, разложил ножи и вилки. Открыл бутылку, вставил пробку с соском и принялся цедить в рюмку Мелитону Варламовичу. Тот такого издевательства выдержать не смог. С возгласом «Нэ мучь бутылку!» он вырвал емкость из рук официанта, оторвал соску и швырнул ее в другой конец зала.

— За кого он нас прынымает, а? Пуст уберет наперстки и паучитца, как нада наливать. Пуст учитца, вот, — и Кантария налил каждому по фужеру, минимум граммов по сто пятьдесят.

— За Пабэду! — сказал он, голос у него дрогнул, и мы стоя осушили фужеры. Постепенно к тамаде вернулось хорошее настроение, «тазык» пустел, а официант все «хадыл».

Да, мы были великой страной. Во всем. Верили, к сожалению, в свое могущество и не сберегли его. Были настолько широки и разухабисты, что промотали тысячелетнее наследие предков. Тем самым предали их труды и мечты, победы и неисчислимые жертвы. Кто стал бездумно и невольно сопричастным к предательству, а кто-то – осознанно и целеустремленно. Изживать надо как проказу способность к предательству. Пока же предательство у нас не осуждается, стало быть, культивируется, насаждается, в том числе и за чечевичную похлебку со всех мировых кухонь.

В итоге мы всегда как бы побеждаем. Из любой передряги выходим победителями. Но чего нам это каждый раз стоит?! «А нам нужна одна победа, мы за ценой не постоим», — эта строка Б. Окуджавы с первого раза в моей душе вызвала, и сколько бы я ее ни слышал, вызывает протест. В таком подходе, думается, родовое место наших неудач. Не умеем учиться даже на своих ошибках, а что уж говорить об учебе — на чужих? Слишком были широки — обузили, и обули, как выражается шпана. Все это, и не только это, приводит к тому, что мы решительно не умеем оставаться победителями. Весь двадцатый век нас понуждали предавать своих родителей и пращуров, предавать веру и историю, отказаться от Победы — ведь из предателей не получаются победители… Ведь многие партнеры по планетарному общежитию боятся, что мы опять начнем побеждать. Вот и культивируют, всемерно поощряют у нас предательство.

Пришла пора извлекать уроки из нашей истории, пора научиться защищать наши победы, завоевания и достижения. И пора призывать к ответу, клеймить позором тех, кто лишает побед наш народ.

P.S. Теперь, тридцать лет спустя, я решил уточнить в разных энциклопедиях основные вехи биографии М. Кантария. Я знал, что он командовал рынками в Сухуми, и наверняка не было ни одного абхазца, кто бы ни гордился легендарным земляком-грузином. Пока не нашлись гамсахурды-шеварднады, а теперь и исполнители революции «роз», но с массивными, как у дуче, подбородками, не перессорили народы. В Интернете разнобой в том, как закончил свои дни Мелитон Варламович — бежал ли он из Абхазии, как жил в последние годы. Умер в Москве. Сейчас всем известно, что не только Егоров и Кантария водружали знамя над рейхстагом. Только от этого остается впечатление, что не у Егорова и Кантария хотят отобрать Знамя Победы, а у всех нас. Хотят прихватизировать. Но знамя, которое водрузили Егоров и Кантария, стало Знаменем Победы. И таким оно пребудет в веках.

Статей о наших героях в энциклопедиях нет. Есть, к примеру, кантаридин, который содержится в половых железах шпанских мушек. Вызывает раздражение, судороги и рвоту.

46

Справлялись ли работники редакции с главной задачей, стоящей перед ними, — поиском молодых талантливых авторов? И да, и нет. В Москве существовало всего несколько издательств, выпускавших художественную литературу. У каждого был свой профиль. «Советский писатель» — издательство для членов союза писателей, молодыми авторами практически не занималось. Хотя книгу «Звезда полей» Николай Рубцов выпустил там, еще не будучи членом писательского союза. Благодаря Егору Исаеву, руководителю творческого семинара, который заведовал там редакцией поэзии. Издательство «Художественная литература» не выпускало произведений молодых, в нем могли печататься разве что молодые переводчики. Иногда молодые авторы печатались в «Московском рабочем».

До появления издательства «Современник» со своей редакцией для молодых авторов «Молодая гвардия» была единственным центральным издательством, где начинающие таланты могли напечатать первую книгу. Комсомол вместе с Союзом писателей СССР периодически проводил Всесоюзные совещания молодых авторов — они поддержали и дали путевку в литературу многим авторам. Сейчас модно охаивать и чернить все советское времена, но из песни слов не выкинуть — тогда существовала система работы с литературной молодежью.

От школьных литературных кружков и литобъединений при газетах и журналах, в домах культуры до комиссий по работе с начинающими авторами в писательских организациях. Проводились также зональные совещания молодых писателей, на состоявшемся в шестидесятых годах в Иркутске, например, получила поддержку целая плеяда молодых писателей — Валентин Распутин, Александр Вампилов, Геннадий Машкин и другие.

Вадим Кузнецов, еще работая в секторе творческой молодежи ЦК комсомола, стал инициатором проведения фестиваля молодых поэтов братских республик, которые были ежегодными. Мне удалось организовать и провести семинары молодых авторов из числа строителей Камского автомобильного завода, Байкало-Амурской магистрали, недельное совещание авторов первых книг издательства «Молодая гвардия».

С особым чувством я относился к молодым авторам, работающим на всесоюзных комсомольских стройках. Откровенно говоря, мне было их жалко, поскольку они зачастую работали в чрезвычайно суровых условиях. Вот картинка с натуры.

Строительство Байкало-Амурской магистрали. Мой приятель Валентин Сущевич, начальник штаба стройки, сделал все от него зависящее, чтобы группа писателей, которая прибыла на проведение совещание молодых писателей БАМа, не испытывала никаких затруднений. Несколько человек жили в министерской гостинице, остальные — в генеральской. Магистраль строили заключенные, два корпуса железнодорожных войск и комсомольцы-добровольцы.

Мне удалось сколотить неплохую писательскую бригаду. Уговорил поехать и Олега Шестинского, секретаря правления Союза писателей СССР, курировавшего в том числе и работу с молодыми писателями.

— Олег Николаевич, тебе скоро пятьдесят, но после кочетовских чтений ордена не дадут. А поедешь на БАМ — дадут запросто.

А произошло следующее. Олег Шестинский, Николай Горбачев, Анатолий Парпара, Вадим Кузнецов, Юрий Селезнев и Геннадий Серебряков отправились в Ленинград участвовать в традиционный чтениях, посвященный Всеволоду Кочетову. Литературные генералы — Шестинский и Горбачев — ехали в спальном вагоне, а остальные — в соседнем, купейном. Само собой разумеется, там где собираются вместе лишь два литератора, всегда пьянка.

В то время только-только запретили курить в купе. Кто-то из наших героев курил, и перед четверкой появился какой-то расхристанный тип, гораздо более захмелевший, чем писатели, и стал качать права.

— Кто ты такой? — спросили его ребята.

— Я-я… ми…милици…ционер.

— Если хочешь еще выпить — садись, милости просим. Хочешь командовать — иди и приведи прежде всего себя в порядок. И приходи по форме одетым.

Когда поезд прибыл в Бологое, в вагон ворвались милиционеры и стали, избивая, выбрасывать писателей. Геннадий Серебряков показывал мне огромные синяки на ребрах. Анатолию Парпаре, вероятнее всего, именно тогда отбили почку — вскоре он лишился ее. Связав четверых писателей, местные держиморды бросили их в обезьянник.

Утром Шестинский и Горбачев уже в Питере узнали от начальства ошеломляющую новость: Парпара, Кузнецов, Селезнев и Серебряков пытались выбросить на ходу из вагона депутата Верховного Совета РСФСР за то, что он голосовал за новую Конституцию республики. Их арестовали, ведется следствие.

Когда Шестинский и Горбачев сообщили об этом в Союз писателей и в издательство, то никто из знавших героическую четверку, не поверил в это. Не было среди них буйных и агрессивных. Стало ясно, что их надо выручать. Главный редактор общественно-политической литературы Тамара Шатунова, с которой у меня были далеко не ровные отношения, но в данной ситуации она повела себя самым достойным образом, села за издательские телефоны, а я бросился в Союз писателей, к Киму Селихову, первому заму оргсекретаря СП СССР.

— Кимуля, звони Чурбанову — ребят надо выручать, — взмолился я. С Юрием Чурбановым, который стал к тому времени первым заместителем министра МВД Щелокова, у Селихова были почти дружеские отношения.

Взвесив все, Селихов поднял трубку кремлевской «вертушки». Чурбанова не оказалось на месте. Потом Ким Николаевич стал названивать по другим телефонам и узнал очень плохую новость. Майя Плисецкая, узнав о происшествии в поезде, поехала к Суслову и стала возмущаться тем, что-де русофилы вот до чего распоясались — выбрасывают под откос депутатов Верховного Совета. И требовала примерного наказания виновных. Не знаю, насколько действия Плисецкой соответствовали действительности, но Питер и Москва были ошеломлены новостью. Рождались домыслы — на то и творческая интеллигенция, чтобы делать из мухи слона. Но Кимуля все же дозвонился до Чурбанова. Из Москвы выехала комиссия МВД, из Питера — тоже.

Если не ошибаюсь, на третий день четверка вернулась в Москву. Они производили нелегкое впечатление, им досталось немало, но это не сломило их. Выяснилось, что к ним приставал действительно милиционер, который сопровождал депутата Верховного Совета РСФСР. Депутат и милиционер пьянствовали, потом мента потянуло на подвиги. Получив отлуп от писателей, он решил им отомстить: связался по рации со станцией Бологое и сообщил, что группа писателей пытается выбросить на ходу депутата Верховного Совета за то, что он проголосовал за новую Конституцию РСФСР. Когда комиссия разыскала депутата, то он ни сном ни духом ничего не знал о том, что его хотели выбросить из вагона.

Но наша милиция не любит признавать ни свои ошибки, ни преступления. Тем более, что происшествие получило широкую огласку, дошло до руководства страны. Но наша четверка настойчиво добивалась справедливости. В конце концов, месяца через три каждый из них получил письмо за подписью замминистра МВД Викторова с извинениями за неправомерные действия транспортной милиции на станции Бологое. Конечно, никто не понес уголовной ответственности за избиение — если бы это было так, то их бы вызвали в суд. Все-таки это была победа и полная реабилитация. Что же касается Викторова, то он был, вероятнее всего, человеком чести — после ввода наших войск в Афганистан, прилетев в Москву, в самолете пустил себе пулю в лоб.

Поскольку Шестинский был причастен к этой истории, поэтому, как в анекдоте, не имело значения то, что у него украли шубу или он украл, но что-то было с шубой. Он долго сомневался, ехать или не ехать на БАМ, в конце концов решился, причем по документам поэта Александра Бочарова. Из-за непогоды на несколько суток засели в Омске. По радио просят и просят какого-то Морковкина подойти к справочному бюро. Скучающие пассажиры стали живо интересоваться, куда же подевался загадочный Морковкин? И вдруг Шестинский при очередном объявлении вспомнил — это же его приглашают, поскольку он едет по документам Бочарова, а у того настоящая фамилия Морковкин. Шестинский был в то время человек узнаваемый — каждый день появлялся на экране телевизора. И когда покрасневший Олег Николаевич направлялся к справочному бюро, многие пассажиры наверняка подумали, что он, выходит, никакой не Шестинский, поэтому и сопровождали удивленными возгласами:

— А-а, так ты — Морковкин?!

На БАМе у нас было немало приключений. К ленинградскому поэту Александру Шевелеву, который жил в генеральской гостинице, пристал однажды солдат:

— Товарищ писатель, прикажите мне, пожалуйста, задавить кошку!

— Как это я могу приказать тебе да еще такое?!

— Прикажи-и-ите, — клянчил солдатик. — Она гадит на ковры, я ее сам хочу задушить за это. А генерал ее, заразу, любит, меня может и в дисциплинарный батальон упечь. Если же вы прикажете, то я скажу: «Мне товарищ писатель приказал», и мне ничего не будет. Так прикажите, а?..

В Тынде, в столовой, мы увидели плачущую девушку. У нее куда-то пропали рукавички, а она, работница кухни, пока бежала на работу, обморозила руки. Мороз-то за тридцать.

На станции Могот было минус пятьдесят семь. Стояла давящая тишина, морозный туман. Все ходили с закрытыми шарфами ртами, а я распижонился, не закрыл — и обморозил свои болезные после службы в армии бронхи. Это была самая низкая температура, с которой я сталкивался за всю свою жизнь. А ведь люди работали, к примеру, летали самолеты, ходили автомобили, в основном, немецкие «Магирусы», которые заводили осенью, глушили только весной. Потому что двигатели внутреннего сгорания в бамовские морозы не завести.

Возле Могота мы ночевали в так называемой гостинице. Нам выделили большую комнату, где поселили всех восемь человек. В «гостинице» было холодно, поэтому поэт Виктор Коротаев в шутку предупреждал нас:

— Не ходите — дует!

А каково было водителям, которыми были набиты коридоры этой ночлежки? Они не лежали, не сидели, а стояли плотно друг к другу и в таком положении дремали. В такой морозище ехать по Амуро-Якутской магистрали, где любая поломка может стоить жизни, спать стоя, а потом сидеть за рулем, причем, не одни сутки — кто еще, кроме нашего человека, способен не только выживать, но еще и строить в таких нечеловеческих условиях? Господи, как же повезло с народом нашим правителям и как же они недостойны великого и долготерпеливого народа!

В Кувыкте, сейчас это, кажется, Ковыкта, известное газовое месторождение, названное так по причине множества лягушек в окрестных болотах, для нас принесли в клуб несколько стульев. Все, которые нашлись в поселке. Строители со слезами на глазах рассказывали, как у них загорелся клуб, как отстояли его от огня, как восстанавливали. Их дети видели только хилые болотные деревья да мхи с лишайниками. И тогда взрослые задумали сделать для них огородик, всего два на три метра. Но почвы-то нет. Счищали кусочки земли с картошки, каждый, кто возвращался из командировки или отпуска, привозил пакет с нею. Когда взошла петрушка, укроп и морковка — огородик стал всеобщим любимцем и местом для прогулок взрослых и детворы.

И вот заключительный литературный вечер в столице БАМа Тынде. Зал был полон, настроение у нас хорошее — не зря мы приехали сюда. Познакомились со многим удивительными людьми, в том числе и одаренными начинающими писателями. Я несколько раз встречался с Валентином Сущевичем, один раз даже заночевал в его холостяцкой квартире, поскольку жена и дочери оставались в Москве.

— У нас многого не хватает, — рассказывал Валентин. – Культработников, например. Недавно прислали мне коллективное письмо родители. В детском саду надо было подготовиться к Новому году. Взяли на работу какого-то деятеля. Он малышей заставил руки держать за спиной, ходить по кругу и называть его исключительно «гражданин начальник». И новогоднюю песенку заставил распевать: «Здравствуй дедушка Мороз, борода из ваты! Ты подарки нам привез, педераст мохнатый?» Этот «культработник» ничего, кроме зоны, в жизни не видел!

При всех издержках я всегда на стройках обнаруживал некий высокий нравственный порог. Люди из зоны, отбывшие немалые сроки за свои преступления, в моральном плане оказывались гораздо выше тех, кому по должности надлежало бы блюсти ее. К стройкам тянулись люди – там был чище воздух. Наверное, сейчас уже забыли, что летчик-космонавт Валентин Лебедев каждый год приезжал на БАМ, чтобы в отпуске поработать месяц простым рабочим на прокладке пути. Славы, известности ему хватало, так что же заставляло его таскать рельсы да шпалы?

На БАМе не было разгула преступности. Да и сами бамовцы блюли свое имя и честь. Когда я работал уже в Госкомиздате СССР мне из Тынды неожиданно позвонил Сущевич:

— У нас тут был Илья Глазунов, писал портреты. В Москве выпустили буклет. Там намалеван портрет якобы старой бамовки. Все возмущаются, спрашивают: «Где он такую блядь нашел?». Я всех старух на БАМе знаю — нет у нас таких! Что вы там печатаете?!

Как мог, я пытался Валентина успокоить, мол, это не фотография, а произведение искусства.

— Какое искусство!? — кричал Сущевич.- Это насмешка над нами!

Это я привожу в качестве особой взыскательности самих бамовцев к своему образу строителя дороги века. Атмосфера созидания в нравственном плане поразительно целительна. Недостатки, нехватки, издержки не имели того разрушающего и развращающего значения, которое мы имеем несчастье наблюдать вот уже двадцать лет, когда безмозглые правители перестали заниматься созиданием, а заставили народ спекулировать, воровать, убивать друг друга… Моральный феномен великих строек прошлого века еще не изучен, но придет время, и наше общество заинтересуется им.

Итак, командировка наша на БАМ заканчивалась успешно. Были отобраны произведения для публикации в Москве. Литературный вечер затягивался, и хозяева подумали о том, чтобы нам в единственном тындинском кафе оставили ужин в виде сухого пайка.

Обычно в таких случаях хозяева устраивали более солидные проводы. Но на БАМе пьянки на фоне общей менее чем скромной жизни простых строителей были не приняты. Хотя это и удивило нас, но в принципе это было правильно.

Однако то, что произошло потом, просто поразило. Часов в одиннадцать вечера наш насквозь промерзший автобус подъехал к кафе. В него ринулись Александр Шевелев и Виктор Вучетич. Вокруг кафе ходили какие-то люди, стояли машины — мы подумали, что кому-то не хватило выпивки или закуски, вот они и приехали за добавкой. И вдруг видим, что Вучетич летит с крыльца с куском дверной коробки.

Выяснилось, что кафе на это вечер снял железнодорожный прокурор для свадьбы своей дочери. На дверях поставил своих нукеров и те всех, кто пытался попасть в эту единственную точку, где можно было поесть на площади многих сотен, ели не тысяч квадратных километров, встречали так, как Виктора Вучетича. С нами был стажер из Академии общественных наук при ЦК КПСС, выполнявший роль представителя горкома партии. Однако подвыпившие «законники» не стали и его слушать. Пришлось нам, как и десяткам шоферов, добравшихся до Тынды поздно вечером, не солоно хлебавши отправляться в гостиницы.

Стажер позвонил первому секретарю Тындинского горкома партии. Тот дал команду территориальному прокурору, начальникам линейного и территориального отделам милиции разобраться с происшествием. В наши гостиницы посреди ночи зачастили следователи и полковники. Виктор Левашов, намачивая в кипятке какой-то завалявшийся сухарик, говорил высокому милицейскому чину:

— Вот последнюю горбушку доедаем…

Для нас это было, пусть и возмутительное, но приключение, а для Олега Шестинского — трагедия. Получалось, куда бы он ни поехал — тут как тут милицейские полковники, прокуроры… Кто же ему орден к пятидесятилетию решится дать? Да тут еще я его уговорил как бы отмазаться от питерского происшествия.

Утром к нашей гостинице примчался Сущевич, повез нас в столовую. Рассказал нам, что линейная территориальная милиция и прокуратура относятся ревниво друг другу, и то, что нас не подпустили к кафе стало весомым аргументом в борьбе. В УАЗике Сущевича была радиостанция, он попросил аэропорт дать ему знать, когда начнется регистрация на рейс до Благовещенска. Никаких претензий к нам не было и не могло быть, однако у Шестинского было отвратительное настроение.

И только в Благовещенске, когда первый секретарь обкома партии Авраменко во время встречи с нами как бы мимолетом обронил, мол, там некоторые товарищи не проявили настоящее бамовское гостеприимство, за что они и сняты, он успокоился.

— Вот так надо ездить, Олег Николаевич! — шепнул ему я. — Приехали — и прокурора сняли!

47

Как бы ни ругали большевиков за политику, нередко преступную, по отношению к творческой интеллигенции, но обвинить их в том, что они не думали о пополнении ее рядов за счет молодых, невозможно. В стране существовала система работы с молодыми писателями – она жива и поныне, в XXI веке. Как ни странно, каждый из новоявленных союзов писателей ведет свою работу среди близких себе по идеологическим установкам молодых авторов и поддерживает их, готовит себе смену. Мировоззренческие шоры для творческого человека противоестественны, сужают обзор, ведут к нормативизму, начетничеству, к профессиональной деградации. Но слишком сильны в российских творческих цехах чувства стадности в ущерб нормальной внутрицеховой и межцеховой солидарности. Чиновник раньше уважал или страшился членов творческого союза, а сейчас он с удовольствием плюет на все творческие организации, ссылаясь на якобы существующий в стране рынок.

Нам, студентам Литинститута, критик В.П. Друзин рассказывал о том, как Сталин следил за появлением новых имен в литературе. Сам Друзин, автор брошюры «Сергей Есенин» и понятия «есенинщина», был фигурой в литературе далеко не односложной. После известного доклада А.Жданова и постановления он становится членом редколлегии опального журнала «Звезда», потом заместителем его главного редактора.

По словам Друзина вождь читал все толстые литературно-художественные журналы. Их было всего несколько. И не разрешал открывать новые, потому что не смог бы уследить за ними. Все главные редакторы ждали, что в конце года каждому из них позвонит Сталин и спросит:

— Кого вы из молодых писателей в этом году вырастили?

На фронтах Великой Отечественной войны погиб цвет нации, от тех, кто родился в 1923 году, выжили только 3 процента. А сколько ярких имен появилось после войны из числа фронтовиков – в литературе и вообще в искусстве? Потому что был государственный подход к отечественной культуре. Сейчас власть имущие с писателями даже не встречаются – должно быть, побаиваются их, поскольку самоустранились от литературно-писательских дел, или же в обиде на русскую литературу еще со школьной скамьи.

Журнал «Литературная учеба», основанный М.Горьким, не выходил во время войны, но и после нее не возродился. В свете вышесказанного ясно почему. Такое издание было очень нужным для многих тысяч литературных объединений, начинающих авторов. Предложение о возобновлении журнала звучало с писательских съездов и пленумов, на многочисленных мероприятиях с молодыми писателями. Власть отмалчивалась.

В издательстве «Молодая гвардия» родилась идея начать возрождение журнала с выпуска альманаха. Примером такого становления мог служить «Наш современник» — вначале альманах, затем – «толстый» журнал. Не знаю, кому в издательстве принадлежит идея выпускать альманах «Мастерская», но работа над изданием была поручена поэту Геннадию Серебрякову, возглавлявшего тогда редакцию по работе с молодыми авторами.

Из год в год в книготорговых планах объявлялась «Мастерская», но Серебрякову так и не удалось подготовить ни одного выпуска. Причина, видимо, в том, что Геннадий, на всех своих должностях, а он был членом редколлегии и редактором «Комсомольской правды» по отделу литературы и искусства, заведовал отделом поэзии в журнале «Молодая гвардия», к служебным обязанностям относился с поэтической легковесностью.

Когда я пришел в издательство, то сразу же поставил перед собой задачу начать выпуск альманаха. Работа над первым номером «Мастерской» была и увлекательной, и сложной. Нужно было явить лицо нового издания, разработать рубрики, думать о следующих номерах. Пригодились наработки Г. Серебрякова, многое в первый выпуск внес Олег Николаевич Михайлов, выступивший в роли составителя. Но об этом в альманахе ни слова – Олег Михайлов был одним из героев печально известной статьи А. Н. Яковлева «Против антиисторизма». На последней странице альманаха, под материалом «Библиография «Мастерской», написано: «Составил Борис Штейн». Было непонятно: он составил весь альманах или только библиографию. Признаюсь, моя хулиганская выходка – чтоб не подумали наверху, что это русофильское издание. Литератор Борис Штейн отнюдь не был евреем, а немцем.

Естественно, что материал «От издательства» отличался куда больше партийностью, чем сам ЦК КПСС тех времен. Пришлось использовать на полную катушку пропартийную тарабарщину, заверить бдителей со Старой площади в лояльности издания к ним, но в тоже время курсивом были выделены заключающие слова предисловия: «Ибо, как сказал великий писатель современности М.А. Шолохов, в народных массах живет и сохраняет право на дальнейшую жизнь только то искусство, которое служит интересам народа». Заключительный аккорд как бы перечеркивал предыдущую тарабарщину о партийности и социалистическом реализме. Прием иносказания, эзопова языка в то время.

Десять авторских листов альманаха были максимально содержательны. Сейчас альманах «Мастерская» — библиографическая редкость, он сразу же исчез с прилавков, стал литературным событием весны 1975 года. В рубрике «Мастера о мастерстве» нашлось место статьям М.Горького, К. Федина и Л. Леонова. На анкету альманаха отвечали П. Бровка, М. Абылкасымова, В. Коротич, Ю. Нагибин, Н. Старшинов. В разделе «Мастерство и нравственность» выступили Е. Сидоров, В. Астафьев, И. Золотусский, авторами рубрики «Над текстом классика» стали Н. Ушаков и П. Палиевский. О языке художественной литературе писали Л. Скворцов и Т.Паршина. Когда-то мне в юности очень понравилась статья Л. Гумилевского «Заметки писателя», которая была напечатана в разделе «Литературное творчество и наука». Нашлось место и для трибуны молодого литератора, и увлекательной «Мозаики». Великолепно оформил обложку альманаха художник Борис Чупрыгин.

В состав редколлегии первого выпуска вошли К.Я. Горбунов, Д.М. Ковалев, Б.А. Леонов, О.Н.Михайлов, А.И. Овчаренко, С.В.Смирнов, В.В.Сорокин, В.И. Фирсов, Л.А. Фролов и автор этих строк. Предлагал я и Юрию Бондареву присоединиться к нам – направил ему верстку альманаха. Юрий Васильевич отказался войти в редколлегию, мол, он готов всегда помогать изданию, но будет лучше, если пока останется не в ее списке. Может, и мудрое решение, или же…

Об альманахе заговорили в литературных кругах. Меня, как редактора, поздравляли с успехом. Нашлись и обиженные – Юрий Скоп, с которым у меня все равно сохранились добрые отношения, и Альберт Лиханов – они стали героями очень резкой, блистательной статьи Игоря Золотусского «Игра крови и металла».

Пошла работа над вторым номером, к его составлению я привлек Юрия Селезнева. В совместной работе мы и сдружились. Юра был великолепным знатоком литературы и истории, глубоким мыслителем. Он привлек к работе над альманахом М.П. Лобанова – возмутителя спокойствия завершающего этапа советской эпохи. Если бы мне в 1963 году не забрили лоб, то я попал бы в его семинар – Михаил Петрович сменил в качестве руководителя Виктора Полторацкого. Пришла пора публиковаться в альманахе и Олегу Михайлову – его статья о Владимире Набокове, естественно, критическая, на самом деле была прорывной в деле возвращения этого сложного и противоречивого писателя в контекст отечественной литературы.

В то время я не придал особого значения письму Евг. Евтушенко в ЦК КПСС о том, что его-де «Молодая гвардия»… обворовала, присвоив название «Мастерская» своему альманаху. Вся литературная Москва знала, что Евгений Александрович намеревался издавать альманах «Лестница», а тут вдруг такое облыжное обвинение. Почему-то он не замечал, что альманах «Мастерская» лет пять анонсировался издательством в книготорговых планах, а когда вышел – вот тут-то и заело. Подготовил я ответ в ЦК, присовокупив стопку книготорговых планов, и выбросил из головы – мне, к сожалению, приходилось корпеть над ответами на жалобы в ЦК практически каждую неделю.

Работа над вторым альманахом была закончена, рукопись сдана в типографию. И вдруг вызывает к себе директор издательства В.Н. Ганичев и сообщает, что принято решение ЦК разрешить Евг. Евтушенко издавать на базе «Молодой гвардии» альманах «Мастерская» — два выпуска в год, по 20 листов каждый, с четырьмя цветными вклейками. Естественно, решение ЦК было актом произвола, результатом политики стравливания патриотически настроенных писателей и либералов западного розлива. Причем замзавы отделов пропаганды и культуры В.Н. Севрук и А.А.Беляев в подобных случаях принимали всегда сторону западников. Патриотов в стране никто не защищал, даже народ, даже сами себя они не в силах были защитить, но зато в защиту их оппонентов на Западе всегда поднимался многоголосый и истошный вой. В ЦК побаивались таких психических атак. Под этот вой, по причине трусости партбюрократии, впоследствии будет расчленен Советский Союз.

— Надо изъять второй выпуск из типографии, — сказал Ганичев.

Согласиться с этим я не мог. Перечеркнуть работу Юрия Селезнева и тех авторов, которых он привлек, свою работу в угоду захватническим поползновениям Евтушенко, поощряемых в ЦК, можно было лишь в том случае, если потерять всякое уважение к себе и своим единомышленникам. Предложил поменять название на «Эстафета» — первое, что пришло тогда в голову. Ганичев согласился.

На середину семидесятых годов пришелся пик застоя. Страна изнывала под непосильным бременем гигантских военных расходов. Это было время, когда силу набрала партбюрократия – в центре и на местах. Решения ЦК и правительства в лучшем случае выполнялись процентов на 40, да и то по черномырдинскому рецепту – «хотели как лучше, а получилось как всегда». В Восточной Европе набирали силу антисоветские и антирусские настроения. В союзных республиках – национализм и русофобия. К примеру, вот стихи одного из казахских поэтов, появившиеся тогда: «Будут жить Москвы, Петербурги, Рязани, если все русские сделают обрезание». Русские, естественно, вынуждены защищаться, хотя власти всегда почему-то усматривали самую большую угрозу в русском патриотизме. При этом во все времена здравомыслящая интеллигенция нерусского происхождения в первую очередь защищала и защищает по сей день русский народ, считая, что если русским плохо, то всем другим народам нашей страны также будет плохо.

Назревал кризис идеологии, экономики, нравственности. Власти выпускали инициативу из рук, не могли ничего противопоставить деструктивным процессам. Наиболее остро это чувствовала творческая интеллигенция, прежде всего писатели. Партбюрократии, вершившей тогда все и вся, хотелось иметь европейский имидж. С одной стороны муссировалась ложная посылка о некой новой общности под названием советский народ, что вызывало рост антирусских националистических настроений в «братских» республиках, а с другой была запущена идея строительства единого европейского дома. Конечно, дом впоследствии был построен, но без нас – нельзя же, право, всерьез рассматривать как достижение членство в Совете Европе, где России безустали перемывают косточки, выливают на нее ушаты грязи, учат как жить. Единственное, что облегчило жизнь россиян, — это возможность обратиться за защитой от наших невменяемых бюрократов в Европейский суд по правам человека.

В риторике кремлевских старцев все чаще мелькали разрядка, разоружение, укрепление мира и безопасности в Европе. Состоялось совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, подписаны Хельсинские соглашения. Пройдут годы, и в прессе появятся сообщения, что проекты этих соглашений были разработаны в недрах французской спецслужбы сюрте. Не берусь судить о том, на что рассчитывали кремлевские старцы, но могу допустить, что выполнять их они и не думали. Подписывал их Л.Брежнев, который, как выражаются наркоманы, был уже «на колесах». Хельсинские документы превратились в дубину, которой колотили страну, пока она не распалась.

Эти соглашения вдохновили прозападные круги в советском обществе и обеспокоили тех, кто осознавал их антироссийскую направленность. Помню, как расстроили они моего соседа, заведующего редакцией серии ЖЗЛ, а потом главного редактора журнала «Человек и закон» Сергея Семанова. Историк по образованию и призванию, известный деятель так называемой русской партии, он не находил ничего аналогичного в прошлом и приравнял их к политической капитуляции СССР перед Западом. Он был прав – деструктивные, кризисные процессы в стране пошли быстрее.

К тому времени в издательстве «Молодая гвардия» образовалась группа патриотически настроенных молодых заведующих редакциями, которая стала беспокоить власти. Вместо Семанова к руководству редакцией серии ЖЗЛ пришел Юрий Селезнев. Книги этой серии пользовались колоссальным успехом, и от них во многом зависело мнение общества о прошлом страны, разрушение большевистских стереотипов. Редакцию научно-фантастической литературы возглавлял Юрий Медведев, зарубежной литературы – Вадим Пигалев, знаток масонства, к сожалению, очень рано, как и Юрий Селезнев, ушедший из жизни. Владимир Фирсов возглавлял советско-болгарский альманах «Дружба», который стал вскоре журналом. Вадим Кузнецов руководил редакцией современной советской поэзии, а я — фактически гландами издательства, стремился всячески поддерживать все молодое и талантливое. Мы были единомышленниками, поддерживали и защищали друг друга. Нападок хватало. Особенно злобной критике подвергался журнал «Молодая гвардия», который возглавлял Анатолий Никонов, а затем Анатолий Иванов. По поводу журнальных публикаций Михаила Лобанова и Виктора Чалмаева в «либеральной» и верноподданнической прессе печатались десятки, сотни гнусных статеек. И эти акции длились месяцами.

Поэтому реакция Старой площади на первый выпуск альманаха «Мастерская» была, если можно выразиться, в пределах тогдашнего политического жанра. Второй выпуск спасла, как это ни парадоксально, высылка А.Солженицына за границу. Евг. Евтушенко незамедлительно выразил протест против действий властей. Он тоже должен был действовать по законам жанра своего поведения. Отмолчаться не мог, поскольку и раньше протестовал, к примеру, против ввода войск Варшавского договора в Чехословакию. Стало весьма вероятным, что Старая площадь прибегнет к санкциям против протестанта и затормозит выпуск альманаха под его редакцией. Предполагаю, что разрешение Евтушенко выпускать альманах было довольно виртуальным – в недрах конторы на Старой площади созревал акт «отеческой» заботы о творческой молодежи.

Как бы там ни было, я тут же изъял из типографии новую обложку, вернул прежнее оформление «Мастерской», и вскоре второй выпуск вышел в свет. Евгений Александрович скрежетал зубами в ЦДЛ, говоря мне с ненавистью:

— Как вы мне все испортили!

Напрасно скрежетал. «Мастерская» и его, и наша была приговорена. Разумеется, второй выпуск альманаха на Старой площади запомнили. В сталинские времена Ганичеву и мне голову бы оторвали, а в брежневские в постановлении ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью» решение о возобновлении выпуска журнала «Литературная учеба» было сдобрено иезуитским абзацем с грифом напротив него: «Не для печати». Как раз его содержание было для печати – в нем указывалось, что издание журнала осуществить за счет фондов бумаги на альманахи «Мы — молодые», «Родники», «Мастерская». Такой неуклюжий нашелся предлог для закрытия трех молодогвардейских альманахов. Чтобы ни говорило «прогрессивное человечество», а мы вынудили власти восстановить журнал «Литературная учеба».

— Ну что ж, — сказал я работникам нашей редакции, — «Родники» закрыли, значит, будут выходить «Истоки».

И велел заказать новое оформление для альманаха. Сейчас не все молодые пииты без запинки могут расшифровать аббревиатуру ЦК КПСС, а вот альманах «Истоки», который выходит вот уже тридцать лет, они хорошо знают. Мне же тогда было не привыкать менять оформление альманахов, хотя каждый раз это было актами вызывающего неподчинения. В те дни я позволил себе на «круглом столе» в «Литературной газете», посвященному постановлению о творческой молодежи, в каждом ответе подчеркивать особую мудрость и отеческую заботу партии и ее ЦК о творческой молодежи. Когда отчет напечатали, писатель С., который знал всю подноготную ситуации, позвонил мне и спросил о том, не вздумал ли я издеваться над ними? До этого не доходило, но подтекст в моих ответах явно присутствовал.

Борьба за альманах переросла в борьбу за журнал. Неизвестно по какой причине на должность главного редактора стал претендовать критик Александр Михайлов, в то время проректор Литературного института. Судя по тому, какой гомерический успех имела громкая читка его статьи о поэзии в журнале «Москва», которую устроил я еще в секторе информации ЦК комсомола, Александр Алексеевич был явно не Белинским. Когда-то работал в ЦК КПСС, и его воззрения на поэзию были довольно общеприняты, не могли беспокоить ни общество, ни власти. Такой и нужен был для Литинститута, журнала «Литературная учеба», а затем и во главе Московской писательской организации.

Не могу сказать, что он был плохим человеком. Для этого нет оснований. Просто жизнь нас столкнула на узкой тропе, и решался вопрос, кому из нас быть редактором журнала. У меня для этого были лишь то, что удалось осуществить практические шаги по возрождению журнала. Рукопись первого большого сборника рассказов и повестей «Сто пятый километр» с предисловием В.Распутина вылеживалась в «Современнике», я не член Союза писателей – поэтому шансы были жидкие. Хотя мою кандидатуру и поддерживал первый секретарь ЦК комсомола Б. Пастухов, но решали на Старой площади, главные редакторы журналов – была их номенклатурой.

Как-то в баре ЦДЛ увидел я Ал. Михайлова, поздоровался, сел рядом. Разговорились. И вдруг он сказал:

— Если меня не назначат главным редактором журнала, я выброшусь из окна.

В его голосе было столько отчаяния, что меня его заявление насторожило не на шутку. Я не знал, что он настолько честолюбив. Если бы его не назначили, ему сложно было бы объяснить преподавателям и студентам Литинститута причину недоверия к нему. Ведь тогда существовал зондаж общественного мнения по поводу того или иного назначения. Запускался слух о том, что такой-то будет назначен на такую-то должность. Друзья и враги активизировались, шли письма и доносы, в ЦК их анализировали и абсолютно точно знали, как будет воспринято в массах назначение. Но чаще всего слухи не заканчивались назначением – кандидат с уроном для репутации получал отставку и больше никто не решался двигать его по служебной лестнице. Вот этого и боялся Ал. Михайлов.

Мне стало по-человечески его жалко, и он пригласил меня продолжить беседу у него дома. Сказано – сделано. Мы просидели с ним до утра, смачивая горло национальным напитком. Я позволил себе выговорить ему:

— Как вы, фронтовик, морской пехотинец, боевой командир разведроты, смеете унижаться перед кем? – перед дворней днепропетровской банды во главе с Брежневым?

Главным редактором назначили, разумеется, Ал. Михайлова. Он не предлагал мне стать его заместителем, а я – не просился. Вообще никогда и никуда не просился на какую-либо литературно-издательскую должность. Предлагали – я соглашался или не соглашался, но не просился. Когда еще не был назначен главный редактор, мне каждый вечер звонил Николай Машовец. После Всесоюзного совещания молодых писателей я опубликовал его статью в «Мастерской», потом вместе с Вадимом Кузнецовым рекомендовали на работу в ЦК комсомола, на должность погибшего Василия Шабанова. Тогда Машовец использовал патриотическую риторику, и мы стали невольными авторами его переезда из Саратова в столицу. Полагая, что Машовец помнит о моем участии в его судьбе, я посвящал его во все подробности возни вокруг журнала. Полнейшей неожиданностью для меня, особенно для моей жены Натальи, стало назначение именно его в заместители к Михайлову. Более того, через некоторое время я пошел к Б.Пастухову и предложил назначить Машовца главным редактором издательства «Молодая гвардия». Пастухов был недоволен, что я просил не за себя, а за кого-то. И Машовец стал главным редактором издательства. Не припомню случая, чтобы он в литературных делах хоть чем-нибудь отнесся ко мне подобным образом. Не случайно, нынче он – преуспевающий «новый русский». Путь от «патриота» в новые препохабия, не сомневаюсь, — современное типическое явление и заслуживает романа.

Спустя лет десять, в день, когда Ал. Михайлова избирали первым секретарем правления Московской писательской организации, в перерыве для подсчета голосов, он подошел ко мне и сказал:

— Саша, как же ты был прав насчет Брежнева…

Он вспомнил наш разговор, когда решалась его судьба! Мне показалось, что он произнес эти слова с задумчивостью и грустью.

48

В ЦК комсомола пришло приглашение от финского Союза молодых сил, чтобы я принял участие в семинаре творческой молодежи в Хельсинки. Полная неожиданность! Меня включили в состав молодежной делегации на фестиваль дружбы советской и финской молодежи. Писать, к счастью, мне ничего не пришлось, но надо было подготовить книги на выставку в советском культурном центре.

В издательстве «Молодая гвардия» я весьма решительно уменьшил выставочный фонд – выбил несколько сот самых популярных изданий. Упаковал в несколько огромных коробок и привез в Комитет молодежных организаций, который занимался работой с молодежными организациями капиталистических стран. КМО СССР возглавлял в то время Г. Янаев.

Книги, которые я выбивал поштучно, стали растаскивать еще на моих глазах. Вообще бациллы воровства, достигшего масштабов всесоюзного и всероссийского грабежа, я убежден в этом, прошли культивирование в наших структурах, работающих с иностранцами или за рубежом. Грабеж выставочного фонда потряс меня. И я ничего не мог сделать – не бежать же мне за помощью к руководителю делегации, секретарю ЦК Анатолию Деревянко. До сих стыдно за жалкие остатки от роскошного подбора книг, которые дошли до нашего культурного центра в финской столице.

Руководителю нашей делегации было тогда что-то около тридцати. Но он уже был, если не ошибаюсь, членом-корреспондентом Академии Наук СССР. Потом он станет академиком, возглавит Сибирское отделение АН, институт. Талантливый, добропорядочный человек.

В те дни Анатолий Пантелеевич получил выволочку от Тяжельникова. А вот за что — фантазии никакой не хватит. Деревянко свой первый отпуск в ЦК комсомола провел, как обычно, с друзьями, на байдарках, в путешествии по северным рекам. Вернулся в Москву и тут же Тяжельников стал ему выговаривать, мол, что это за вольности такие, что за мальчишество – путешествовать на байдарках?! Вы обязаны отдыхать в санаториях ЦК КПСС, не самовольничать и не оригинальничать! Не гарантирую дословность, но выговаривал Тяжельников ему примерно в этом духе.

В ЦК комсомола Анатолий Деревянко курировал идеологию и культуру, поэтому в составе делегации было много творческой молодежи: певцы, артисты, особенно юных балерин, ставших впоследствии знаменитостями. Деревянко, как и положено, представительствовал, а у нас еще по пути в Финляндию сложилась довольно теплая компания, которую молодежной назвать можно было лишь условно.

Это был поэт Валентин Сорокин, земляк Тяжельникова, главный редактор издательства «Современник» и лауреат премии Ленинского комсомола, заместитель председателя Госкомиздата РСФСР Тамара Алексеевна Куценко, которая недавно еще была секретарем ЦК комсомола, занималась школьниками и пионерией, летчик-космонавт Олег Макаров, певец, впоследствии директор оперы Большого театра, лауреат премии Ленинского комсомола Евгений Райков, его концертмейстер Наташа Обинякова и я.

На границе финские таможенники обнаружили в последнем вагоне огромное количество спиртного. В нем ехали эстонцы, ближайшие родственники финнов. Эстонцев прицепили к нашему эшелону где-то под Выборгом, и им не повезло. Таможенники выгрузили целый грузовик водки, поняли, что у них никаких сил не хватит еще на полтора десятка вагонов, и махнули на нас рукой. Благодаря эстонцам я привез по крайней мере полчемодана водки – у финнов ведь сухой закон!

Никакого сухого закона там не было. Просто ввели ограничительные меры на продажу спиртного, к тому же оно стоило там дорого. По вечерам наша компания собиралась в чьей-нибудь комнате и под водочку вела неспешные разговоры. Иногда это были сугубо воспитательные беседы – Олег Макаров удивлял нас своим строго выверенным в идейном плане складом ума. Мы не знали, что он вскоре полетит в космос во второй раз, поэтому не исключается и хитрость с его стороны.

По всей Финляндии висели щиты с призывами не собирать и не употреблять в пищу благородные грибы. Вокруг олимпийской деревни в Лахти, где когда-то проходила зимняя олимпиада, белых грибов, подберезовиков и подосиновиков была тьма-тьмущая. Моя душа заядлого грибника не могла смириться с таким издевательством. И Валентина Сорокина – то же. Попросив Наташу Обинякову раздобыть кастрюлю, мы отправились за грибами за дорогу, и вскоре притащили два пакета изумительных грибов. Под водочку они пошли как миленькие…

Вообще-то финны признавали только шампиньоны или опята. Когда мы с Сорокиным остались в Хельсинки в гостях у Союза молодых сил Финляндии, то у нас был уговор: один за ужином не пьет, потому что с хозяевами можно выпить черт знает что и неизвестно сколько. Первым делом мы просили убрать со стола советский флаг и начиналось… У финнов привычка пить все, что числится в меню – водки, вина, виски, коньяк, ликеры, поэтому надо было перестраховываться. Однажды нас потчевали оленьими языками с опятами, да еще с гарниром из желтой моченой морошки! Изумительное блюдо — я даже описал его в рассказе «Опята».

За несколько дней пребывания в Финляндии в памяти осталось очень многое. Когда Валентин Сорокин и я ехали из Лахти в Хельсинки, то поражала ухоженность страны. Для пяти миллионов финнов территория страны огромная, но с какой любовью, не словесной и потому безответственной, а действенной, они обустроили ее. У них даже есть закон, запрещающий строить что-либо изменяющее ландшафт.

К России, к Советскому Союзу, у финнов отношение самое благожелательное. Потому что наша экономика и сырье дает им работу. В Финляндии два государственных языка – финский и шведский, на котором говорит около шести процентов населения. На западную соседку многие из наших собеседников были в обиде: там финнов стараются использовать на самых не престижных работах, на конвейерах того же «Вольво». Но принцип есть принцип: шведский останется государственным языком, сколько бы граждан Суоми на нем ни говорили. На этом фоне как-то, что и говорить, не смотрится политика нынешних балтийских стран по отношению к русскому языку.

Финская молодежь изучает русский язык. Потому что объем экономических связей и товарооборота требует таких специалистов. Переводчица, которую нам представил Союз молодых сил, рассказала свою историю изучения языка. Денег у нее не было, поэтому она год мыла посуду в ресторане, а потом год училась в университете. Снова мыла посуду… Нам было безумно жалко эту старательную и трудолюбивую девушку, мы и представить не могли, что пройдет всего несколько десятилетий и компрачикосы-разрушители обрекут и нашу молодежь на платное образование.

Основным переводчиком у нас был Тимо Ниеминен – выпускник Литинститута, в то время генеральный секретарь Союза театральных деятелей Финляндии. Во время учебы в Москве он что-то слышал о нас, поэтому с Тимо нам было легко.

— У меня под Выборгом осталось на вашей стороне около ста гектаров соснового леса, но я не в обиде, — говорил он нам и добавил: — Более того, если пойдут ваши танки, то я их тех, кто под гусеницы будет бросать не гранаты, а цветы.

Он пригласил нас к себе домой. Тимо и его жена Рая, которая закончила МГУ с красным дипломом, к тому времени обзавелись в кредит жильем – однокомнатной квартирой. Рая работала в какой-то фирме, как сказала, переводила бирки. Конечно, ей было обидно, что ее знания и способности нашли такое применение.

Дома у Ниеминенов необычно повела их кошка. Не успел я сесть, как серое существо приблизилось ко мне, и стало старательно обнюхивать мои штанины. Я вопросительно взглянул на хозяев. Они рассмеялись: семья Пастернаков подарила им котенка, которого они контрабандным способом провезли в Финляндию. Из Швеции кошек можно везти без досмотра, а из СССР через карантин. Ниеминены не сомневались в том, что пастернаковский котенок не заразнее шведского. Но кошка помнила запахи родины, учуяла на моих штанинах московскую пыль!

Конечно же, мы коснулись темы пьянства – она в наших странах постоянно актуальна. Любопытно, как Раиса объяснила разницу между финскими и нашими пьяницами:

— У вас если человек выпьет, то он упадет где-нибудь и спит. А наш становится от водки невозможно горячим парнем, хватает топор и бежит с ним к соседям!

В ресторанах мы сидели обычно вчетвером: Евгений Райков, Наташа Обинякова, Валентин Сорокин и я. Райков нас буквально опекал. Представительный и внушительных размеров оперный герой мгновенно разыскивал среди хозяев функционера, отвечающего за питание советской делегации, подзывал его к себе и велел принести нам две бутылки пива. Не помню случая, чтобы кто-то посмел его ослушаться.

В гостях у одной помещицы произошел смешной случай. Хозяйка поместья расхваливала на все лады свое вино, предупреждала нашу делегацию, что оно сильно действует на ноги сразу после первой рюмки. Видимо, финская Коробочка была очень прижимистой. Райков не пил, поскольку ему, тенору, нельзя было иметь дело и с женщинами за несколько дней до выступления, поэтому он был очень заинтересован, чтобы помещичье вино подействовало на мои ноги и Сорокина. Три графина нам принесли без осложнений, но с четвертым получилась заминка. Официантка подошла к хозяйке, должно быть, пожаловалась на нас. Помещица с испугом за свои подвалы смотрела в нашу сторону, а Райков жестом ей объяснял, мол, ну не действует вино на ноги!

Гуляем по Хельсинки. Сорокин рассказывает мне и Райкову историю парадной машины Геринга. После войны ее подарили Ворошилову, тот отдал какому-то генералу. В конце концов, машина оказалась в Саратове, где ее приобрел поэт Геннадий Колесников, автор песни «Тополя», который, будучи горбуном, мечтал ездить на большой машине, чтобы рядом сидела красавица-блондинка и собака. И когда он катил на ней, то все милиционеры, оторопев, отдавали честь. Потом за бесценок Колесо, как его называли все друзья, толкнул машину кому-то, и она пылилась в каком-то саратовском гараже.

— Ты же автомобилист, механик, тебе ничего не стоит довести ее до ума. Хочешь, мы вдвоем съездим в Саратов? – предлагал мне тогда Валентин.

Постояли у серебристо-трубного памятника Сибелиусу. Некоторое время обсуждали его, и я подумал, что автомобильную тему мы проехали. Тем паче, что она меня никак не вдохновляла.

И тут вдруг Евгений Райков говорит:

— Слушай, Саша, уступи мне эту машину. Зачем она тебе, литератору? А мне, артисту, нужна. Представляешь: подкатываю на такой машине к Большому, а? Уступи, Саша!

— Женя! Да, пожалуйста, бери и катайся.

Райков, до этого задумчивый, повеселел.

На приеме у президента Урхо Калева Кекконена он спел многозначительную песню. Кекконен был финским национальным любимцем. Любил коллекционировать сборники анекдотов о себе. Перед президентским дворцом собственноручно регулярно подметал метлой площадь. Каждую неделю финны могли лицезреть своего президента в бане вместе с членами правительства.

На концерте, который давала художественная часть нашей делегации, Кекконен сидел на старом, должно быть, любимом, стуле — в метре перед первым рядом. Внимательно слушал выступавших, хлопал в ладоши, пока не стала выступать какая-то артистка, фамилию, к сожалению, не помню, из Киргизии. Она на дутаре продемонстрировала, как веселится и грустит, как стирает, как гладит, как укачивает ребенка и поет ему колыбельную… Весь финский бомонд взорвался овацией от восторга, а Кекконен, не смотря на то, что ему было под восемьдесят, полез на сцену напрямик, без помощи боковой лестницы, подарил искуснице букет, поцеловал руку.

И тут выходит Евгений Райков. Спел одну песню, вторую, а потом как грянет: «Это русское приволье, это русская земля!» А голосище – люстры в дворце дрожат. Мог возникнуть скандал. Все смотрели на президента, но он поднял руки, чтобы всем было видно, и с чувством наградил талантливого хулигана аплодисментами. Инцидент был исчерпан. Анатолий Деревянко сидел на первом ряду, обернулся назад и спросил:

— Саша, ты надоумил спеть эту песню?

— Его надоумишь!.. – отговорился я, но вопрос был для меня неприятен.

В Финляндии высочайшая культура сауны. Куда бы ты ни приехал, к кому бы ты ни пришел, вероятнее всего хозяева предложат попариться. Причем у них мужчины, женщины и дети парятся вместе, к чему нам привыкнуть непросто. У них это само собой разумеется, а для нас экзотика. Не каждый наш мужчина согласится, чтобы его драила мочалкой молодайка. Каждый день нам приходилось бывать в саунах по два, а то и три раза. Но мы ни разу не бывали в сельской сауне. О чем и сказали руководителю делегации.

Финская сторона проблему решила сходу. Нам выделили автобус, загрузили его напитками. Деревянко назначил меня старшим, а Елену Проклову – моим замом по дамской части. Лена тогда была еще совсем юной знаменитостью, а потому и немножко задавакой. Любила ходить в белом, в клетку, вязанном платье и такой же шапочке.

Приехали в деревню. Нас встретил глава местной власти, он же лидер победившей на последних выборах партии, и три лидера проигравших партий. Пригласили нас в местный «сельсовет», бурмистр, или как его там, говорил, с учетом времени на перевод, минут сорок. Я уже во время его речи, совершенно неуместной перед сауной, стал сомневаться в правдивости анекдота о «разговорчивости» финнов. Сидит финн и пьет пиво в пивной. К нему подсаживается сосед и через полчаса говорит: «Здравствуй!» Первый спустя полчаса отвечает: «Здравствуй!». Через некоторое время сосед спрашивает: «Как живешь?». На что через час следует раздраженный возглас: «Мы сюда пить пришли или болтать?!»

Дождавшись конца приветственной речи, я поблагодарил хозяев за интересный рассказ и возможность побывать в настоящей сельской сауне. Но не тут-то было. Слово взял следующей из политической четверки, понес какую-то чепуху. Стало понятно, что нам не вырваться из когтей местной демократии, пока вся четверка не произнесет нам, ни на минуту короче, свои дурацкие речи. Встать и уйти было нельзя. Это было бы неуважением к хозяевам.

— Лена, — шепнул я Прокловой. – Забирайте девчонок и поезжайте париться. И дождитесь нас – мы не теряем надежды, что час нашего освобождения близок.

Девушки уехали, а мы еще скучали часа полтора, пока местные политические садисты не выговорились. Когда мы появились на озере, в сауне жара уже не было. Говорить длинно в этой деревне умели, а вот жар удерживать так же долго – увы, нет.

У финнов есть одна замечательная черта – умение самоорганизовываться. Видимо, это выработалось у них по объективной причине: без хорошей самоорганизации им было бы гораздо труднее жить на относительно огромной территории. У нас, к сожалению, способность к самоорганизации развита слабее, хотя в историческом багаже и крестьянская община, и вече, и казачье самоуправление…

Не случайно союз писателей в Финляндии был создан еще в 1897 году, и его основная задача состоит в защите прав и улучшении положения писателей. Наши союзы писателей создавались, да и до сих пор существуют, явно не для этого: настоящим писателям не до этого, а вот околитературная шушера стремится попасть в руководство писательских организаций, чтобы использовать их авторитет в своих шкурных интересах. Ну, где еще могло возникнуть такое странное явление как секретарская литература? Когда посредственный секретарский роман печатался в «Нашем современнике» и практически одновременно, многомиллионным тиражом, еще в двух журналах – «Огоньке» и «Роман-газете?».

У нас уникальная способность доводить любое дело до полного абсурда. Возьмите только политические системы, от самодержавия до так называемой демократии, — все мы скомпрометировали. Точно такое происходит с нашими премиями, наградами, отличиями. Орден «Знак Почета» тут же народ переименовал в «Веселые ребята», премия Букер превращается в Пукер, Нобелевская премия – в шнобелевскую и т.д. и т.п. Юмор и сарказм – замечательно, однако мы почему-то обожаем крайности. Не потому ли наши предки освоили гигантские просторы Евразии, добрались даже до Калифорнии?

Вот пример того, как чувство меры, если оно присуще народу, превращает казалось бы простейшее действо в событие чрезвычайно важности и общенационального масштаба. В. Сорокина и меня пригласили на конференцию, посвященную творчеству известного писателя-пацифиста Вейо Мери. Грешным делом мы думали, что попадем на своего рода банальную цэдээловскую обсуждалку, которые происходят почти каждый день. Оказалось – нет. Конференция, посвященная творчеству писателя, является своего рода актом общенационального признания, высшей оценкой его творчества. И проводятся они исключительно редко.

А теперь пора рассказать о Союзе молодых сил. Мы не ожидали, что он окажется весьма оригинальной организацией. Когда Финляндия обрела независимость, то с особой остротой встал вопрос о подготовке национальных кадров для управления государством. С этой целью был организован Союз молодых сил.

Как можно было стать членом СМС нам рассказал руководитель одного из департаментов министерства культуры. Он пришел в союз и сказал, что хотел бы вступить в него. «Пожалуйста, — ответили ему. — Вот в таком-то городе нет приличного спортивного комплекса. Там надо построить современный стадион со всеми необходимыми для занятия спортом помещениями, оборудовать их инвентарем. Для этого тебе дается два года. Построишь комплекс – примем, если ты без нарушений и злоупотреблений сумеешь найти деньги и осуществишь строительство».

За два года в городке он без какой-либо помощи со стороны СМС построил комплекс. И доказал, что он обладает необходимыми для члена такой престижной организации способностями и достоинствами. Комиссия проверила, как он находил деньги, как строил и как закупал спортивные снаряды, брал на работу персонал и тренеров. Юноша стал членом СМС, перед ним широко открылись двери для большой карьеры, и спустя несколько лет возглавил департамент в министерстве.

Авторитет у СМС в стране огромный – примерно восемьдесят процентов государственных мужей, деятелей науки, культуры и искусства проходят школу союза. К тому времени ( за полвека существования!) в СМС было принято всего лишь немногим более 2800 юношей и девушек.

Меня СМС пригласил, чтобы я рассказал о том, как в Советском Союзе ведется работа с молодыми писателями. Я привлек к этому и Валентина Сорокина, и мы вдвоем рассказывали о системе работы с литературной сменой руководству СМС, а потом и участникам семинара творческой молодежи Финляндии. В семинаре участвовали все молодые дарования, независимо от того, где они могли проявить себя – в театре, изобразительном искусстве, в кино, художественной литературе, журналистике или в фотоискусстве.

Выступая перед участниками семинара, я имел неосторожность заявить, что в издательстве «Молодая гвардия» книги и журналы в значительной степени печатаются на превосходной финской бумаге. На следующий день Тимо Ниеминен показал мне газеты, где сообщалось, что я в своем выступлении высоко отозвался о качестве бумаги. О том, как ведется работа в нашей стране с молодыми талантами, там не было сказано ни слова.

Когда наш поезд остановился для досмотра перед пересечением финско-советской границы, таможенники подвезли к последнему вагону грузовик водки, которую они отобрали у эстонцев. Надо ли говорить о том, как горячие эстонские парни повеселели и как они на радостях потом оттянулись?

49

В разгар борьбы за альманах и журнал произошло несчастье с сыном. Мы его водили в детский сад на улице Цандера, но Андрюша то и дело заболевал. Тошнило, начинался понос. Он был очень подвижным и смышленым малышом, и вдруг сникал. Жена то и дело водила его к врачу или вызывала его на дом – благо, что детская поликлиника 4-го главного управления Минздрава РСФСР находилась тоже в Останкино, буквально в двухстах метрах от нашего дома.

Диагноз на протяжении нескольких лет был неизменным – дизентерия. К нам чуть ли не каждую неделю приезжали дамы из санэпидемстанции, заставляли совать стеклянные пробирки в известное место, однако результат был, как и диагноз, — отрицательным.

Мне это надоело, пошел к главному врачу.

— Сколько можно совать нам пробирки? Десятки анализов – и ни разу диагноз не подтвердился! Соберите консилиум, в конце концов, скажите нам, что происходит с ребенком,- говорил я чиновнице в белом халате.

Расстались мы каждый со своим мнением. Чиновница, не буду называть ее фамилию – у нее ведь есть родственники, а они не виноваты ни в чем, настаивала, что у сына скрытая форма дизентерии. Видимо, она знала о болезни по институтским лекциям, а для меня это было напоминанием о старшем брате, умершим от нее.

Чиновница пригласила на консультацию члена-корреспондента АМН СССР Аванесову, но не для выяснения диагноза, а как союзницу в борьбе со мной. И в ее присутствии соизволила гневаться, именуя меня, как и положено всякой культурной даме, в третьем лице:

— Вот, товарищ член-корреспондент, папа не верит, что дизентерия может протекать в скрытой форме!

В кабинете у нее был большой мяч, и сынишка пнул его ногой. Поступок малыша особенно разъярило чиновницу:

— Вы бы лучше воспитывали ребенка!

— А вы с кем работаете: с детьми или с заключенными? — меня затрясло.

Вспомнил о брате, которого свела в могилу эта болезнь, спросил, а почему она в течение нескольких лет никак не проявилась ни у родителей, ни у детей, с которыми сын в контакте? Что за странная дизентерия!? Вы антибиотиками выжгли у ребенка все внутри, восстановите хотя бы флору!

Аванесова не включилась в наш спор, велела выписать для ее восстановления флоры колибактерин. Сыну на какое-то время стало лучше. Это еще раз убедило меня в том, что надо заниматься медицинским самообразованием. А с годами вообще пришел к антимедицинскому выводу: самый эффективный метод — самолечение.

Однажды ночью жена растолкала меня. Сын кричал, лежа и запрокинув назад голову, лицо у него было лилово-красное. Я бросился в поликлинику. Примчались две докторши — терапевт и невропатолог. Растерялись.

— Да померяйте ему хотя бы давление! — подсказал я.

140 на 90 у пятилетнего малыша! Врачи в ужасе, а мы с женой? «Скорая» увезла сына в детскую больницу на Открытом шоссе.

К нашему счастью, его муки случайно увидела медсестра, которая посоветовала немедленно вызвать к ребенку… нейрохирурга. Доктор С.И. из Морозовской больницы поставила диагноз: опухоль мозга.

Когда С.И. сказала об этом, меня словно оглушили деревянной колотушкой по голове. Как скотину на бойне. Но я уже сомневался во всех диагнозах.

— Чем вы можете подтвердить это?

— Контрастным снимком мозга. Наше контрастное вещество дает осложнения. Нужен майодил, английский препарат.

Сына перевезли в детскую Морозовскую больницу.

Я пришел на работу, стал рассказывать Вадиму Кузнецову о страшном диагнозе. Зашел Юрий Селезнев, изменился в лице, всполошился:

— Что с тобой, Саша? У тебя красное лицо, налилось всё…

Об истории с майодилом можно написать повесть о взаимовыручке, которая у «совков», не у нынешних ельциноидов, была нормой. Слух о том, что мне нужен какой-то редкий препарат мгновенно облетел всех моих друзей и знакомых — несомненная заслуга Вадима Кузнецова и Юрия Селезнева. Умирающий от рака главный редактор «Студенческого меридиана» В. Токмань попросил ныне знаменитого академика А. Цыба отдать мне свою заначку. Поэт Владимир Фирсов обратился к своему другу, декану медицинского факультета Университета дружбы народов Ф.Н. Ромашову… Предлагали звонить советским журналистам, работающим в Лондоне…

Через день я принес С.И. майодил, как она потом говорила, весь, какой был в Москве. А нужна была всего одна ампула. Диагноз подтвердился: опухоль мозжечка.

И тут — опять удар. Какая-то перестраховщица с Открытого шоссе позвонила в Морозовскую больницу и сообщила, что у них обнаружена ветрянка. Малыш пролежал там всего несколько часов, ни с кем из детей не контактировал. В любой момент опухоль могла задушить его, а ему предстояло пролежать 21 день в карантине! Я не мог вытащить его из-под катка кошмарной медицинско-бюрократической машины. Внутричерепное давление было такое, что пришлось делать два продавливания черепа на темени…

Поскольку он лежал вместе с больными ветрянкой, то и заболел ею. В нашей медицине диагнозы обязаны подтверждаться! Передо мной и сейчас картина: голова в коконе из бинтов, сынишка сидит и мажет зеленкой палочкой с ваткой пузырьки на своей коже… А за стеной кричит умирающий от чумки мальчик — укусила мышка из живого уголка.

Мне в эти кошмарные недели страшнее всего было просыпаться. Откроешь глаза, а в них сразу же — темно…

Но вот и карантин позади. Назначен день операции. Меня не покидает интуитивное предубеждение против С.И., и я прошу врача из больницы на Открытом шоссе присутствовать в операционной.

С тех пор я знаю место, где все несчастные могут стать счастливыми. Это лестничная площадка нейрохирургического отделения Морозовской больницы, где родители ждут, когда их ребенок после операции придет в сознание. Ждут день, два, неделю, две, месяц — и не ведают, каким он придет в сознание!

— Операцию С.И. сделала блистательно! — доложил «агент».

Не думаю, что она не догадывалась о его истинной роли. И все же сумела обвести нас вокруг пальца. Дело в том, что ампулы майодила произвели на нее сильное впечатление. И она решила, что я именно тот, кто сможет помочь спасти ее брата, получившего в Грузии, как, она уверяла, ни за что 15 лет заключения. Надо было сделать меня зависимым в максимальной степени. С.И. часто приезжала к нам домой, осматривала сына, наконец, попросила помочь. Я ради спасительницы готов был на все, но никто не хотел вмешиваться в грузинские дела, где пришедший к власти Шеварднадзе сажал налево и направо.