Мемуары А.Ольшанского (часть 19)

Через пять дней после расстрела Верховного Совета родился внук. Радость, омраченная тревожным состоянием в столице, да и в стране в целом. Бунтари, которые сажали членов ГКЧП, сели в то же Лефортово. Ельциноиды фальсифицировали количество погибших, разыскивали тех, кто активно участвовал в противостоянии и скрылся. Верноподданных танкистов, которые палили из пушек по Белому Дому, не называли, видимо, их сразу же убрали с глаз долой. Если вообще оставили в живых…

Не думаю, что расстрел предотвратил в России гражданскую войну. Шло выяснение между двумя группировками, кто в России хозяин. Верховный Совет защищали те же, кто защищал Белый дом двумя годами

Через пять дней после расстрела Верховного Совета родился внук. Радость, омраченная тревожным состоянием в столице, да и в стране в целом. Бунтари, которые сажали членов ГКЧП, сели в то же Лефортово. Ельциноиды фальсифицировали количество погибших, разыскивали тех, кто активно участвовал в противостоянии и скрылся. Верноподданных танкистов, которые палили из пушек по Белому Дому, не называли, видимо, их сразу же убрали с глаз долой. Если вообще оставили в живых…

Не думаю, что расстрел предотвратил в России гражданскую войну. Шло выяснение между двумя группировками, кто в России хозяин. Верховный Совет защищали те же, кто защищал Белый дом двумя годами раньше. Их народ называл забелдомовцами. Они чувствовали себя в ранге участников штурма Зимнего дворца, считали себя революционерами и спасителями демократии, а Ельцин и ельциноиды их обманули, ограбили, лишили положения в обществе. Опустили – так это называется в криминальной среде.

Предприятия разваливались, ложились на бок, как говорили тогда. Не без помощи бывших красных директоров, которые прибирали к рукам самое ценное в них, направляли денежные потоки в свой карман. Бесчисленные НИИ никто не финансировал, их секреты по дешевке продавали на Запад, помещения сдавали в аренду. Отставным забелдомовцам предлагалось два пути: в бандиты или в челноки, а их сестрам и дочерям — в продавщицы, проститутки, а если крупно повезет – в модели. Резко возросла потребность в сторожах: в стране развернулась великая бюрократическая революция, в процессе которой чиновничество брало реванш за унижения и оскорбления в годину горбачевщины. Теперь они прибирали к рукам то, чем управляли. На свою долю претендовал криминал, поэтому наворованное, которое пресса, попавшая в лапы олигархам, превозносила как священное и неприкосновенное, нуждалось в надежной охране и крыше – бандитской или милицейской. Различия между этими крышами стиралась гораздо успешнее, чем в советские времена – между городом и деревней.

Ельцин, по злой иронии Сатаны, по образованию строитель, к какому-либо строительству был совершенно неспособен. Он был разрушитель, Герострат всесоюзного масштаба, и была опасность, что станет и всероссийским. У него отсутствовал начисто какой-либо созидательный государственный инстинкт. В оппозиционной прессе его называли ЕБН. Он – проклятье нашей страны, видимо, «награда» за все злодейства и несправедливости в течение всего ХХ века. Рейтинг Ельцина упал накануне президентских выборов до нескольких процентов – показатель того, кто выиграл от его «руления».

От страха перед спецслужбами он их все время реформировал и преобразовывал, сокращал армию, в которой ежегодно от безнадеги полноштатный батальон офицеров пускал себе пулю в лоб. Зато наращивал милицию, довел службу охраны до 40 тысяч человек. Вскоре структуры МВД по численности в два раза превысили армию. В Москве примерно каждый двадцатый стал милиционером. Само собой разумеется, что отбор был самый благожелательный, пошло сращивание организованной преступности с органами милиции. Низкие оклады стражей порядка толкали их на поборы, взяточничество, преступность — так ельциноиды повязывали правоохранителей, делали послушными и абсолютно управляемыми, готовыми под страхом наказания за преступления выполнить любой приказ. Само собой разумеется, это называлось созданием правого государства.

Ельцинщина положила начало абсолютной безответственности чиновничества – от президента до начальника над дворниками. По субординации еще какая-то ответственность была, хотя бы в части добывания мзды для вышестоящего начальника, но все меньше и меньше становилось ответственности бюрократов перед народом. Это порождало всепродажность, попадание на самые высокие должности людей неподготовленных, несведущих.

Такими оказались реформаторы «в розовых штанишках» во главе с Гайдаром. Но до Гайдара был премьером некто Силаев, всю жизнь проработавший в военно-промышленном комплексе и привыкший к тому, что отказа для ВПК ни в чем не было. Мне как-то старый товарищ рассказал с недоумением и возмущением такую историю. Его жена курировала в Министерстве сельского хозяйства льняную отрасль. В эпоху разрушения до основания пострадал и знаменитый русский лен. Чиновница добилась приема у председателя правительства, просила срочно принять постановление о закупках семян льна, поскольку возникла угроза срыва посевной кампании следующего года, вообще потери ценнейших отечественных сортов.

— Не беспокойтесь, по импорту закупим, — сказал премьер.

— Не закупим! – горячо возразила жена моего приятеля. – Восемьдесят процентов льна выращивается в России, зарубежные сорта не годятся для нас!

— Закупим!

Зато этот премьер, как говорят, знатно играл на баяне. Вот на таком уровне шло руление страной. Гайдар вообще ни дня не работал на производстве, не имел никакого представления о том, что такое практическая экономика в отечественных условиях. Для характеристики его уровня рассказывают, что однажды Гайдар во время поездки по стране, увидев какие-то циклопические сооружения, восхищенно воскликнул:

— Какие у вас домны большие!

— Это не домны, Егор Тимурович, это элеватор, — поправили самого талантливого премьера местные туземцы.

Не знаю, было так на самом деле, или это байка, придуманная журналистами, но она точно характеризует степень осведомленности в практических делах пришедших к рулению страной так называемых реформаторов. Но в деле разграбления страны их имена следовало бы навечно внести в книгу рекордов Гиннеса. Ваучеры, залоговые аукционы, банкротизация успешно работающих предприятий, бесконечные переделы собственности — высший пилотаж ельциноидов-реформаторов.

Я не мог спокойно смотреть на происходящее. Безуспешно пытался писать второй роман дилогии, какие-то рассказы, начинал и бросал аналитические статьи, которые никому не стали нужны. Дошло до того, что я не мог смотреть телевизор, читать газеты и книги. Отвращение ко всему было такое, что не хотелось жить. Я понял, что у меня начался очередной, самый сильный и глубокий кризис – творческий и мировоззренческий.

Приведу, прощу прощения, довольно пространную цитату из Николая Шмелева, талантливого прозаика и одного лучших наших экономистов: «А причина была в том, что даже в самых кошмарных своих снах я и вообразить себе не мог ту невероятную степень жестокости и презрения к людям, к «человеку с улицы», которую проявили эти юные «дарования» в чистеньких костюмчиках и модных очках, когда они от слов перешли к делу. Признаюсь, поначалу я даже не поверил, что это все не какое-то недоразумение, что они всерьез решили действовать именно так, а не иначе, и будут действовать и дальше так, что бы им кто ни говорил.

— Егор Тимурович! Как же так? Ну нельзя же так грабить людей! Так даже Сталин в 1947 году не делал. Освободили цены — хорошо. Но государство в таком случае обязано проиндексировать и вклады людей в Сбербанке. Ну, в крайнем случае, проиндексировав, заморозить их. Но просто так отнять? Не объяснив ничего и даже не извинившись? Вы понимаете, что вы так всю Россию одним махом из сторонников реформ превращаете в ее противников?

Молчит, сопит, потеет… И всем своим видом выражает всяческое презрение к бестолковым этим «шестидесятникам», которые ничего не понимают и только путаются у серьезных людей под ногами. Или же и того хуже — начинает нести ужас какую ученую околесицу о какой-то там «брутально-экзистенциальной экспоненциальности» и черт знает о чем еще.

— Анатолий Борисович, ну что же вы делаете? Что ж вы Россию-то всю задаром раздаете кому ни попадя? Вы что думаете, люди дураки? И ничего в ваших этих «ваучерах» не поймут?

— Неважно, Николай Петрович! Неважно. Главное — раздать все за год-полтора, чтобы назад возврата не было. А кому раздать, как раздать — это уже вопросы второстепенные.

Или еще:

— Борис Григорьевич! Ну, как же вы так: получается, что у вас никакого другого способа победить инфляцию нет, кроме как не платить никому и ни за что — ни зарплату людям, ни пенсии, ни предприятиям по государственным заказам. На это ведь много ума не надо! Эдак, знаете, и я тоже могу… Это же, простите, уголовщина! Чистой воды уголовщина!

— А вы что предлагаете, профессор? Деньги печатать? А на это, по-вашему, много ума надо? — сказал и победоносно этак смотрит на меня: уел!

— Почему ж только печатать? Вы бы вот хоть водку в бюджет вернули. А то отдали все самогонщикам и контрабандистам, а теперь плачетесь — денег нет…

И так далее, и так далее — результат известен. Как обронил как-то в сердцах академик Леонид Абалкин: «Мамай прошел!». Да хорошо еще, если только прошел и ушел. Сколько там монгольское иго длилось? Двести пятьдесят—триста лет? Не приведи, как говорится, Господь!

Первыми, надо сказать, опомнились зарубежные наставники наших младореформаторов. И быстренько, незаметно так исчезли из поля зрения — подальше от греха: мы-де тут ни при чем, это все сами они, русские, виноваты, вот и спрашивайте с них. Честнее всех из них оказался, пожалуй, главный одно время гуру наших преобразователей — профессор Гарвардского университета Джеффри Сакс, признавший во всеуслышание: «Мы положили больного на операционный стол, вскрыли ему грудную клетку… А у него, представьте, оказалась другая анатомия!». Очень скоро к нему присоединился Джозеф Штиглиц — первый вице-президент того самого Международного валютного фонда, на который у нас принято сегодня валить все и вся. Ну, а потом пошло-поехало… В 1997 году был даже какой-то короткий период, когда возникло впечатление, что и наши реформаторы, ужаснувшись содеянному, тоже выкинули лозунг:

«Ребята, кончай воровать! Пора и о стране подумать». Продолжалось это, однако, недолго — до 17 августа 1998 года. Последствия которого, надо думать, нам придется расхлебывать еще не один десяток лет».

И никто, никто, не понес наказания за всю эту чудовищную уголовщину! Безответственная власть, безответный, бесхребетный народ… Не случайно вскоре наступит семибанкирщина, по примеру исторической семибоярщины, и только Путину удастся приструнить их, отдалить от управления государством. Но опять же – в жанре передела собственности…

Как-то сын сказал мне, что его знакомые ищут водителей-профессионалов для перегона грузовиков в другие города. Он работал сторожем на автостоянке. Надо сказать, что мне очень не нравилась его работа, которая была совершенно бесперспективна. Сын увлекался компьютерами, но учиться наотрез отказывался. Даже после того, как его пригласили в магазин продавать компьютеры, но, узнав, что у него нет высшего образования, не взяли на работу. Мы жили тогда в Никулине, институт был рядом. Не успеешь оглянуться, как закончишь его, убеждал я Андрея.

Никак не удавалось вдолбить ему, что от этого зависит будущее его семьи, судьба маленького сына. У сторожа автостоянки нет и быть не может никакого будущего, настоящего уважения со стороны близких. Но сын, словно зомбированный, стоял на своем. Тем более что пример у него был под рукой – какой-то профессор также работал сторожем на той же автостоянке. Спустя несколько лет упрямство сына закончится для него не лучшим образом — молодая жена не пожелала больше быть супругой сторожа, все кончилось разводом. Естественно, он считает виноватыми в этом своих родителей. Да, я виноват перед ним, но только в том, что не заставлял учиться, как это делал отец по отношению к юному Паганини, жалел его, а надо было драть как сидорову козу за каждый невыученный урок. К глубочайшему прискорбию, по духу, мировоззрению и по отношению к жизни он совершенно чужой мне человек. Он – продолжение моего брата, который никогда не понимал и не стремился понять, чем я живу и дышу.

А в то время часть автостоянки снимала некая фирма «Техинком», торгующая автомобилями. Первая моя поездка была недалеко — из Мценска надо было перегнать Зил-130 с оборудованием для поливки и подметания улиц. С тех пор, как я сидел за рулем грузовика, прошел не один год. Хорошо, что нас ехало несколько человек. В поезде я волновался – как бы ни опозориться, не подвести сына, который рекомендовал меня.

Но на заводе подготовил машину к рейсу, проверил, заправил, сел за руль и, словно всю жизнь этим только и занимался, без всяких приключений пригнал «щетку-лейку» в Москву. Так я стал дальнобойщиком, перегонял грузовики разных типов в течение почти четырех лет по всей Руси Великой. Не только для «Техинкома», но для других фирм. Меня мои коллеги называли не иначе как Андреич. Ездил не каждый день, но практически каждую неделю. Мы именовали себя ночными бомбардировщиками – ночь до Питера, ночь — оттуда. Арзамас, Нижний, Смоленск, Людиново, Набережные Челны, Саратов, Вологда были самыми популярными маршрутами. Надо сказать, что я даже полюбил ночную езду – меньше машин. Слипаются глаза, прикорнешь на обочине десять-двадцать минут, и опять по газам…

Для меня это было не только зарабатыванием денег, но и возвращением в народ. В Литинституте мы подшучивали над песней «Вышли мы все из народа», добавляя «А попробуй вернуться в него!» Мне удалось вернуться. Окончательно я понял, что вернулся в народ, в Вологде на машмолзаводе. Туда мы возили шасси, а оттуда — молоковозы. Пока в цеху навешивали на грузовик оборудование, я, коротая время, болтал со сторожем, бывшим военным. Разговор шел про жизнь. Не скрою, я частенько специально вызывал на разговор собеседников, чтобы знать, что же народ думает. И вдруг во время спора, отставник спросил меня, гневаясь:

— Да ты хоть фамилию такую – Бухарин – слышал?

— Не-а, — ответил я. — А кто это такой?

А сам торжествовал в душе: ведь всего несколько лет назад книгу Лариной «Незабывамое», вдовы этого деятеля, наше управление «продвигало» на Запад … Значит, удалось вернуться в народ, пусть меня принимают за водилу, но я ведь вернулся, принимают за своего, а не за какого-то чинушу, а тем более – писателя.

В Вологде я собирался навестить поэта Вадима Кузнецова, который жил в деревенском доме на берегу водохранилища. Много лет он приглашал меня к себе в гости — мы были друзьями. Из издательства «Молодая гвардия», где он заведовал редакцией поэзией, его «ушли». В ельцинское безвременье Вадим Петрович и его ученик, замечательный поэт Николай Дмитриев, продавали газеты на площади трех вокзалов. Кузнецовы, чтобы выжить, сдавали квартиру, однажды я там встретил известную Наталью Медведеву, бывшую жену Эдуарда Лимонова. Тогда она готовилась покорить наше телевидение и добилась своего – стала вхожей во многие программы.

И вот я отогнал в Вологду на машмолзавод шасси, в Москву должен был возвращаться поездом. Можно было несколько дней погостить у Вадима. Позвонил поэту Виктору Коротаеву, Кузнецов и он были друзья, имели дома в одной деревне. Я предложил поехать в гости к Вадиму. Коротаев, к тому времени возглавивший областную молодежную газету, начал отговариваться, мол, он не может, встречается нынче с губернатором.

— Да я же тебя столько лет не видел! Встречайся с губернатором, а я подожду, а потом вместе поедем! – предлагал я.

Коротаев был другом моего друга, мы встречались множество раз, но он остался неумолимым. Что и говорить, настроение мне подпортил. «Если бы я работал в госкомиздате, то он, отрывая подметки, примчался бы на встречу со мной. Кто я для него сейчас – водила!» — кипел я.

Вадим Кузнецов, когда я появился на пороге его дома, бросился меня обнимать. Тут же завели «Ниву», которая стояла под окном, поехали в «монопольку», где купили сразу пол-ящика водки и закуску. Вместе с Вадимом Петровичем в деревне школьные каникулы проводила внучка Настя, которая в разгар беседы-застолья вдруг бесцеремонно вмешалась в разговор старших, задала мне вопрос и тут же ответила на него:

— Вы думаете, что я буду за вами ухаживать? Нет, я не буду ухаживать.

От кого слышу – от родной дочери моего покойного друга Юрия Селезнева?! В духовном плане у меня не было ближе человека, чем ее покойный отец. Это был по мне «второй вологодский удар». Однако меня ожидал еще один сюрприз, «третий вологодский удар». Вадим Петрович на радостях нахлестался так, что стал натравливать на меня молодую овчарку.

— Ты соображаешь, что делаешь?! – пытался я проникнуть в его сознание.

— Фас! Взять его! Фас! – как заведенный давал команды собаке, которая в этой ситуации оказалась умнее своего хозяина.

Приглашая меня в гости, Кузнецов расхваливал рыбалку, рассказывал о загадочном, чрезвычайно глубоком озере — видимо, возникшим после падения крупного метеорита, однако мои предложения отправиться на рыбалку, прогуляться к таинственному озеру остались без внимания. Надеялся, что Вадим проспится и утром придет в себя. Однако утром повторилось вчерашнее, опять «фас!»… Я собрал вещи и, не прощаясь с хозяевами, но, предупредив какого-то соседа, что уезжаю, покинул «гостеприимный» дом.

Вернувшись в Москву, позвонил жене Кузнецова Нелли, рассказал, как «гостил» в их деревне. Лучше бы туда не ездил: я потерял друга. Потом меня с недоумением спрашивали, почему не был на шестидесятилетии Кузнецова, но я не пошел и на шестидесятипятилетие… Правда, состоялась одна встреча в каком-то дворе на Новом Арбате. Я пошел на нее, почему-то подумав, что Кузнецов все же решил извиниться за «вологодское гостеприимство». Не тут-то было: он почему-то посчитал себя вправе выговаривать мне за то, что я работаю в НДР, на ненавистного ему Черномырдина. При этом он считал, что выпускать какой-то земский бюллетень, чем Кузнецов тогда занимался, работать на окружение Лужкова, которое потом влилось в «Единую Россию», как, впрочем, и бывшие активисты НДР — достойное для русского поэта занятие. После этой встречи мы расстались навсегда.

89

Почти четыре года я гонял грузовики по Руси Великой. Практически ничего не написал об этом периоде. Видимо, слишком хорошее знание предмета осаживает вдохновение. Попытался, правда, написать цикл дорожных размышлений, в которых был бы главным действующим лицом образ Дороги России, даже показал материал в журнале «Российская Федерация», но там давний мой знакомец Александр Платошкин, как мне показалось, даже съежился от неожиданности и от предвкушения неприятностей, если они опубликуют его. Никуда с ним больше не совался, бросил в какую-то архивную коробку – наверное, и сейчас там пылится.

Кратко про образ Дороги России. Во многих случаях у нас по сей день не дороги, а токмо направления. Узкие, разбитые, скользкие, лишенные всякой инфраструктуры, которая стала такой обычной в Европе. Особенно меня умиляла Владимирка. По одной полосе в обе стороны – гужевую дорогу слегка заасфальтировали и делу венец. Мне пришлось десятки раз ездить по ней на новых «газонах», дизельных и карбюраторных, но которых называют ушастыми – из-за дурацких, торчащих боковых зеркал. На Владимирке уж как я ни старался прижиматься к краю дороги, но все равно с десяток зеркал мне расколотили встречные грузовики – у меня даже завелась зеркальная мастерская, где я вырезал зеркала и ремонтировал «уши».

Вы могли проехать полтыщи или тыщу километров и не встретить ни одного придорожного туалета. Вместо них – бесчисленные гаишные будки. Сейчас, когда пишутся эти строки, мой водительский стаж перевалил за полвека. Сколько же я на своем веку повидал молодцев с полосатым жезлом! Откровенных горлохватов и вымогателей, сделавших свой жезл источником наживы. У меня выработался инстинкт: как вижу милицейский околыш, так сразу же охватывает тревога и ощущения неприятности. И это при том, что за полвека я не был автором и не участвовал ни в одном дорожно-транспортном происшествии.

В Истре, напротив Ново-Иерусалимского монастыря и перед поворотом на Бужаровское шоссе стояла гаишная будка – ее, как говорят, снес молодой шоференок, который сел впервые за руль самосвала. Выскочил молодец из будки с жезлом, а парнишка вместо тормоза даванул на газ. Короче говоря, снесли враги родную хату…

Как-то еду я весной на дачу. На дороге снежная каша, впереди остановился автобус с детьми. Аккуратно объезжаю опасный объект – вдруг нелегкая какого-нибудь пацаненка вынесет на проезжую часть. Объехал, а тут и молодец с большой дороги.

— Вы заехали левым колесом на разделительную полосу, — выносит свой вердикт и приглашает в «родную хату», где, сопя от старания, выписывает мне штраф.

Попытался спорить: я не пересекал сплошную линию, возможно, заехал на нее левым колесом, но даже в теннисе, когда мяч попадает в линии, считается, что он не покинул площадку. Но старлею на мои доводы плевать.

Потом, когда буду гонять грузовики, нечаянно попаду в ловушку, подстроенную гаишниками при въезде в Тверь. Сплошная линия, отделяющая правую полосу, перед въездом начиналась километра за полтора, никакого разрыва непосредственно перед поворотом направо не было. Если кто не был знаком с этим ухищрением, то вынужден был пересекать ее. Тут-то его и ловили молодцы с полосатыми жезлами. Когда я пытался оспорить эту конструкцию для увеличения штрафов, меня гаишник «успокоил»:

— Тут с нами по этому поводу один московский профессор из юристов судился и проиграл!

Но вернемся в «родную хату», что стояла напротив Ново-Иерусалимского монастыря.

— Сегодня ровно двадцать пять лет как вы получили права. Поздравляю! — неожиданно издевательски замечает старлей и продолжает выписывать квитанцию. У него – план! Но не по морали…

Когда я менял водительское удостоверение, мне предлагали пойти к начальнику отделения при Варшавском автоцентре и поставить печать на талон №1 – за безупречную езду в течение четверти века. Я отказался от поощрения, объяснив, что с таким талоном вообще житья от гаишников не будет.

Везем с напарником на КаМАЗе «Соньку Золотую Ручку» — снегоуборщик с клешнями. Напарник – экспедитор, сменить меня за баранкой не может. Я устал, чувствую, что до Саратова без отдыха не дотяну. Да и дорога – снег и снег, как бы в кювет не свалиться. Находим стоянку грузовиков, пытаюсь прикорнуть, но нет, стук в дверцу. Открываю, какой-то тип требует за стоянку двести рублей. В свете из кабины отчетливо вижу на штанах вымогателя алый милицейский шеврон…

Вообще-то мне было достаточно поспать 15-20 минут, чтобы опять продолжать путь. Спать зимой приходилось с работающим двигателем. Поставишь тачку выхлопной трубой так, чтобы ветер не задувал дым в кабину, и баиньки…

Шли мы как-то из Питера на двух «агэпэшках» — автогидроподъемниках АГП-22. Напарник – бывший зэк. Вообще зэки не очень надежные попутчики. Когда идешь вдвоем, то нужно держаться друг друга: мало что в дороге может случиться… Я шел первым, машина напарника отстала. Остановился, жду десять, пятнадцать минут, полчаса – нет его. Разворачиваюсь, еду в обратную сторону. В километрах двадцати вижу «агэпэшку» — водила, как ни в чем ни бывало, дрыхнет. Хочешь спать – обгони напарника, остановись, вместе передохнем. Нет, залег сам, а напарник пусть думает, что пожелает…

Подъезжаем к Твери. На посту тормозят гаишники. Едем дальше, но я замечаю, что между мной и напарником вклинилась синяя «девятка». И придерживает его, старается как бы оторвать от меня. Сокращаю расстояние между машинами. «Агэпэшки» сплошь железные, попасть между ними – мокрое место останется. Когда расстояние между нами становится опасным, «девятка» резко идет на обгон. Останавливаюсь, набрасываюсь на попутчика с крутым матом:

— Неужели ты не сообразил, что они оттирают тебя?!

Спустя несколько месяцев по телевидению услышал: под Тверью на одном посту сообщали бандитам данные о грузовиках, на которые они и нападали. А информации было навалом: какой-то умник в лампасах дал указание, чтобы все грузовики, идущие ночью, обязательно регистрировались на постах. По его понятиям, видимо, получалось, что бандиты и жулики ездят только по ночам. Пока дойдешь до Вологды, возьмут тебя «на карандаш» в полтора десятках «родных хат» — и столько «уважения» добавится к молодцам с большой дороги!

Чтобы закончить тему, вновь и вновь повторю: решение проблем взяточничества и снижения аварийности на дорогах невозможно без изменения формата гаишной службы. Дело в том, что гаишники не заинтересованы в безопасности дорожного движения. Их журят за рост происшествий со смертельным исходом или тяжелым травматизмом, но в действительности они заинтересованы в том, чтобы водители нарушали правила движения. Недисциплинированность участников движения, действительная или мнимая, оправдывает существование этой службы. А если не нарушают, то это значит, что менты не бдят! Заинтересованы же в безопасном движении в первую очередь водители-профессионалы. Это их место работы, от порядка на дорогах зависит не только их заработок, но и жизнь. Вот от этой печки и надо начинать плясать. Выход я усматриваю в том, и об этом пишу не первый раз, чтобы на дорогу выходил автоинспектор в сопровождении двух водителей-профессионалов или любителей с солидным стажем, которые бы решения принимали большинством голосов. И не будет никаких поборов, никаких поблажек к нарушителям – уж я-то помню времена, когда встреча с общественным автоинспектором была куда неприятнее, чем с гаишником. Общественники мешали молодцам на большой дороге, вот их и убрали, чтобы не было чужих глаз в ментовских омутах.

Меня часто спрашивают: а не боялся я ездить по ночам да еще без напарников? Не скажу, чтобы боялся, но опасался. Во всяком случае, монтировка лежала рядом с педалью муфты сцепления. И к тому же я решил для себя: если ночью кто-то будет на дороге останавливать, то поеду прямо. Если даже бандиты или милиционеры будут стоять посреди дороги. Потому что бандиты очень часто разбойничали в милицейской форме. Водителей, чьи трупы вытаивали весной в придорожных кустах, называли подснежниками.

Как правило, я ездил на новых грузовиках без постоянных номеров. Новенькая машина могла вести в соблазн многих. Вот, например, как мне удалось избежать неприятностей. Из Троице-Сергиевой лавры возвращался Черномырдин. Молодцы в таких случаях освобождают большую дорогу от транспорта, и меня загнали на дизельном ЗИЛе-молоковозе в какой-то аппендикс. Демократия!

Виктор Степанович проехали-с, из аппендикса машины начинают выбираться на шоссе. Но какая-то черная и видавшая виды иномарка, если что, то и бросить не жалко, загораживает дорогу. Возле нее несколько молодых парней весьма дорожно-предпринимательского вида.

— Прочь с дороги! – ору я, хватаю монтировку и, сильно газуя, иду на таран. Дизельный мотор, еще не обкатанный как следует, наверное, страшно дымил – во всяком случае, иномарку с дороги как ветром сдуло. А я, вырвавшись на Ярославское шоссе, вскоре увидел, что на спидометре молоковоза стрелка перевалила за 120.

Или вот случай. Остановился под Смоленском набрать воды из канавы для стеклоомывателей. Поднял капот. Вдруг появляется стриженая голова, напомнившая мне Смоктуновского, и предлагает:

— Выручи, батя! Новый телик, «панасоник», всего за пятьдесят баксов! Ладно уж, тебе за сорок отдам! Выручи, деньги вот как нужны! Тут недалеко, всего километр… Поедем, а?

А рожа-то землистого, лагерного цвета. Или сбежал, или только освободился.

— Не поедем, — отвечаю. – Ищи лохов в другом месте…

В руках у меня монтировка – без нее на 130-м ЗиЛе капотные замки не закрыть.

Криминал стал прибирать к рукам бензозаправки. Качество горючего – соответствующее. Если идешь зимой на карбюраторном двигателе – полбеды, пыхтит, дымит, но едет. А вот идти на дизеле – на КаМаЗе, новом ЗиЛе или «газоне» — опасно. Потому что зимой можно было заправиться летней соляркой. Новым хозяевам заправок было ведь все равно, что продать, им лишь бы продать, а то, что их горючка превращается в топливопроводах в густую стеариновую кашу, с которой не справляются ни топливные насосы, ни форсунки – ровным счетом наплевать.

И вдоль дороги стоят грузовики, в руках у водителей-бедолаг факелы –разогревают топливные баки. Опытные дальнобойщики-камазисты ставят на свои машины огромные баки литров по семьсот, бывает, что и не один, чтобы полностью быть независимым от качества солярки на заправках. Нередко через баки пропускается выхлопная труба – во время движения подогревается солярка.

Два раза и на моих машинах прихватывало соляру. Оба раза в предутренние часы, когда мороз крепчает. Если бы прихватило вечером – вряд ли бы вы читали эти воспоминания. Взаимовыручка на дорогах стала опасной, поэтому будете замерзать, но ни одна машина не остановится.

Надо иметь в виду, что я каждый раз ехал на другой машине – на них не было ни концов, ни старых камер, даже необходимейших инструментов не было. В системе охлаждения вода – как бы не замерз радиатор. И вот на таком аппарате солярка превратилась в стеарин. Чем греть топливный бак? В лесополосе нашел сушняк, разложил костер под баком, разжег с помощью той же загустевшей соляры — надеялся, что не взорвется. Минут через двадцать пытаюсь завести двигатель. Стартер визжит, а у самого душа уходит в пятки: а вдруг аккумулятор слабый? Посажу, тогда всё, сливай воду, иначе разморозишь двигатель. Наконец, двигатель начинает оживать – стеариновые пробки теплая соляра пробила. Завелся, фу-у… Но обороты не даю – может прихватить радиатор, надо пождать, пока вода в блоке нагреется и пойдет по большому кольцу…

Проехал километров тридцать и опять в топливопроводах стеарин. Начинай всё сначала. Если бы попался в такие моменты хозяин заправки – голыми руками разорвал бы.

Гайдаровщина-ельцинщина нанесла колоссальный удар по предприятиям, в первую очередь по качеству выпускаемой продукции. Сколько раз я получал в так называемой «пойме» зиловские грузовики! Выгонит работяга шасси, а бензопровод прикручен не к баку, а к канистре – потому что бензин стал кусаться. Снимет канистру работяга и поминай его как звали. Значит, ты должен явиться в «пойму» со своим горючим – вот таким стал ненавязчивым гайдаровский стервис.

Но если ты залил в бак горючее, поставил на место топливопровод, то не спеши радоваться. Дело в том, что фильтр грубой очистки может не работать, ты попытаешься его обойти (поставил кусок резинового шланга, чтобы напрямую горючка шла из бака), и это будет твоя роковая ошибка – в бензобаке полно стружки, когда в нем сверлят отверстия и нарезают резьбу, то никто стружку не удаляет. И она попадает прямо в клапаны бензонасоса – в нем их шесть штук и стоит попасть крохотному кусочку стружки в один из них, чтобы двигатель заглох. Случается это, конечно, в поле. Если повезет, то бензонасос можно прочистить, если же стружка повредила хоть один клапан — выходи из положения как знаешь…

Какой-то кооператив стал поставлять клиновидные ремни ЗиЛу. Должно быть, по дешевке, с наваром зиловскому начальству. Только ремни эти, подозреваю, раньше без всякого успеха использовались на дамских рейтузах: растягивались и к исходному размеру никогда не возвращались. Через километр-два от завода начинали не работать вентилятор и помпа, двигатель закипал, пластмассовые трубы системы охлаждения давали течь. Обычно я останавливался возле какого-нибудь продмага, искал в нем уборщицу, под честное слово брал ведро, заливал новую воду и с большущими приключениями добирался до какой-нибудь базовой стоянки нанявшей меня фирмы. В дальний рейс с рейтузным ремнем идти было нельзя, следовало доставать где-нибудь старый, бывалый ремень, который не подведет.

Нередко в «пойме» приходилось получать грузовики без какого-либо инструмента, без указателей поворотов и фонарей стоп-сигналов. В таких случаях на раме надо было писать предупреждение: «Поворотов и стопов нет!» Даже гаишники не придирались за это – понимали, что в таком положении находятся автозаводы.

Еще картинка с натуры. Только я перевали за Автозаводский мост, как двигатель заглох. Стартер – не фурычит. Начинаю проверять клеммы, лезу под машину, а там бежит снежная каша. Что делать, надо ложиться нее. Проверил всё – не фурычит.

— Отец, что случилось? – поворачиваюсь на голос, вижу несколько ребят.

Рассказываю.

— Мы работаем на ЗиЛе. За две минуты заработает стартер. Только уговор – даешь на бутылку.

Соглашаюсь. Один из них берет молоток и – бах по втягивающему реле на стартере. Показывает: заводи! Поворачиваю ключ: двигатель заводится.

— Это такая партия стартеров поступила, — смеются они, получая от меня на бутылку.

Ельцинский «рабочий класс» направляется в магазин, а я после них не смог найти короткую, специально приспособленную для регулировки момента зажигания, отвертку.

За годы дальнобоя мне пришлось поездить на всех марках отечественных автомобилей. Больше всех умилял КрАЗ – огромная махина, в кабине которой можно ходить не пригибаясь. На нем трогаться с места можно лишь с третьей передачи, на первой и второй он без груза дергается, Увидев многотонную громадину, все водители стараются держаться от нее подальше. Но когда я обнаружил в кабине нового КрАЗа огромный, полутораметровый рычаг ручного тормоза, уточню ленточного, механического тормоза, то я от неожиданности расхохотался. Предлагалось десятки тонн удерживать древним ручником!

Можно бесконечно перечислять всевозможные происшествия, которые случались со мной по причине низкого качества выпускаемых грузовиков. Назову лишь некоторые, так сказать, для объемного впечатления у читателя.

Ночью в одиночку гоню для переоборудования в Арзамасе новый ЗиЛ. И вдруг слышу, что кольца в цилиндрах скрипят. Останавливаюсь, ныряю под капот – весь двигатель в масле. Во время работы открутилась крышка центрифуги, хорошо, что не потерялась. Центрифуга очищает масло, число оборотов в ней около тридцати тысяч в минуту. На заводе какая-то пьянь поленилась как следует затянуть болт. Обычно водители, получая новую машину, подтягивают весь крепеж. Но я через день сажусь на другую машину – разве я могу их перетягивать?

Самое обидное – потерялось резиновое уплотнительное кольцо. Нахожу выход: выдираю один шланг омывателя ветрового стекла, разрезаю, вроде бы получилось… Останавливаю грузовики с надеждой купить у кого-нибудь несколько литров масла. Куда там – никто ночью не рискует останавливаться. Сзади, кажется, в километрах двух по правую руку был какой-то населенный пункт. Возвращаюсь пешком назад, покупаю масло…

А вот история с маслом, но на новом «газоне». На двигателе у него стоит так называемый «паук» — средоточие всех систем в одном предмете. По пути из Арзамаса замечаю, что из сливного трубопровода на радиаторе идет смесь воды и масла. Масло попадало в систему охлаждения. Сразу вспомнил тракторец из моей юности, но тогда вода попадала в картер. По дороге в Москву я влил в двигатель литров двадцать масла – промыл и обкатал что надо. На стоянке выяснилось, что не было затянуто крепление «паука» — в дороге без специального инструмента сделать это невозможно.

Буквально на следующий день я вновь появляюсь в Арзамасе.

— Андреич, ты на возврат пригнал? — встревоженно спрашивает заводской бригадир.

— Нет, Боря, я за новой приехал, — успокаиваю его и рассказываю, что со мной приключилось.

— Это что, — говорит бригадир. – На днях один вернулся со страшным грохотом в двигателе. Я вызвал представителя ГАЗа, есть у нас такой на заводе. Разобрали двигатель — забыли в блоке под коренные вкладыши отверстия для масла просверлить!

У моего товарища по перегонам вообще случилась чудовищная история. Он ехал в Твери на новом ЗиЛе, и вдруг лопается передняя ось и неуправляемый грузовик летит на автобусную остановку. Слава Богу, никого не задавил. Экспертиза показала, что ось лопнула по причине заводского брака, но мой товарищ много месяцев доказывал гаишникам свою невиновность.

Когда ЗиЛ стал выпускать новую модель, то сзади под кабиной они установили воздухо-распределительный механизм, к нему крепились шланги, идущие к колесам, но крепились с помощью доисторических хомутов. В рейс мы отправились тогда, помнится, вшестером. И через каждый километр у кого-то отстреливался какой-нибудь шланг. При этом машина мгновенно стопорилась. Я со своей комплекцией не мог подлезть в это страшно неудобное место, приходилось просить щуплого Геру. Зато у меня был столовый нож, заточенный так, что мог служить отверткой. Поэтому всей нашей шестерке приходилось останавливаться, чтобы выручить товарища.

Незабываема поездка под Ржев в одну из воинских частей. Оттуда мы должны были перегнать с десяток вездеходов ЗиЛ-131. В то время отцы-командиры армию вовсю разворовывали, и в этой части, кажется, ракетной, нашим работодателям продали грузовики, которые стояли там на консервации. Те самые, которые в случае военного времени снимаются с колодок и должны немедленно вступить в строй.

Мы долго ждали какого-то капитана, заведовавшего этой стратегической консервацией. Наконец, он появился, пьянющий, едва стоявший на ногах. Открыл свои хранилища и показал наши грузовики.

Под капотом своего грузовика я не обнаружил ни карбюратора, ни воздухоочистителя, ни бензонасоса, ни реле-распределителя – даже тяги акселератора сперли! Ничтоже сумняшеся я заимствовал недостающие узлы в других грузовиках, и за этим занятием меня застукал капитан.

— Как я могу ехать без этих узлов? – спрашивал я, показываю на пустоту капотом моего вездехода.

— Как хочешь, так и езжай! А раскомплектовывать другие машины не смей! Что же ты хотел за такую цену получить новые машины?

Так вон оно что! Капитана обошли с вознаграждением от распродажи! Не взирая на его запрет, я все же поставил недостающие узлы, завел, накачал шины и снял вездеход с колодок. Но ехать моя вездеходная скракля наотрез отказывалась – за долгие годы консервации толстые тормозные колодки стали еще толще и заклинили тормозные барабаны.

Пьяный капитан завел КрАз-тягач и волоком, срывая дисками колес тех машин, которые не завелись и на них нельзя было накачать шины, выволок все машины за территорию части и приказал на КПП никого из нас обратно не пускать. Мы возились с разбухшими тормозными колодками, подпиливали их, смазывали маслом, но ведь добились того, что вездеходы стали двигаться. Правда, при этом дымились колеса, потом барабаны нагревались чуть ли не до красна. Чтобы не загореться, мы во всех придорожных лужах охлаждали их. Ко всему прочему, во Ржеве на заправке нас задержала милиция – наш старший рассчитывался новыми пятисотрублевками, а их в глубинке никто в глаза не видел, поэтом нас приняли за фальшивомонетчиков или мошенников. После этой поездки у меня исчезли даже скромные надежды на боеспособность нашей армии.

А трехдневное путешествие из Питера в Москву на «газоне» с пригоревшими и заклинившими кольцами сотню раз вынудило меня вспоминать знаменитое путешествие А. Радищева и привело к выводу, что с тех пор по этому маршруту мало что изменилось. Разве что в бесчисленных Любанях появились столбы с электрическими проводами да ржавеющие останки тракторов, комбайнов и других сельхозорудий. «Я взглянул окрест меня – душа моя, страданиями человечества уязвленна стала» — так, если не ошибаюсь, у классика?

Закончилась моя дальнобойная одиссея поездкой в Вологду. Стояла мерзкая, гололедная пора начала октября. С трудом, поскольку у нас посыпают скользкую дорогу с опозданием, явно в видах на то, что само растает, добрался до Вологды. Еще там почувствовал, что застудил правую ногу, видимо, воспались одновременно бедренный и седалищные нервы – когда подъезжал к Ярославлю, то нажимал педали только левой ногой. Поскольку ее напарница отказывалась повиноваться.

В пути, кажется, что все время попадаются знаки с крестом, указывающие на то, что здесь можно получить медицинскую помощь. От Вологды до Ярославля не попалось ни одного! В Ярославле я решил не обращать на знаки внимания, запрещающие движение грузовиков, а искать хоть какое-нибудь лечебное учреждение. Вот так и добрался до центра, до знаменитого театра имени Волкова.

Заглушил двигатель, стал выбираться из кабины. Дежурившие на площади милиционеры заподозрили неладное, подошли ко мне. Увидели, что я не могу стоять на правой ноге, тут же, молодцы ребята, по рации вызвали «скорую». Врач сразу стал настаивать на госпитализации.

— Нет, не могу. Новый молоковоз, а он стоит около ста миллионов рублей, кто будет охранять? Его тут же угонят. И вообще – завтра моей жене исполняется пятьдесят лет. Не имею права преподносить к юбилею такой подарок. Я должен сегодня добраться до Москвы.

— Но вы же не доедете в таком состоянии! – настаивал врач.

— Вкатите мне максимальную дозу обезболивающего, и я поеду. Вам написать расписку, что я от госпитализации отказываюсь?

Доктор достал солидный шприц, приготовил обезболивающее и впрыснул содержимое в стреляющую невыносимой болью правую ягодицу. Не теряя времени, я залез в кабину и на максимальной скорости погнал молоковоз в Москву. Обезболивающее перестало действовать незадолго до конца рейса, но мне еще предстояло из Никулина добраться до Ясенева на своем промерзшем «жигуленке», загнать его в ракушку.

Дома я уже передвигался только по стене и с помощью жены.

— Хватит ездить, — сказала жена, но сдержалась, не заплакала.

90

К тому времени я восстановил творческую форму, обновилось и мое сознание, в том числе и понимание того, что произошло и происходит в нашей жизни. Если раньше в моих прозаических произведениях было много как бы пастели, мягкости, глубина во многом оказывалось иносказательной, эзоповской, поскольку в эпоху тотального контроля за содержанием художественных произведений только такими способами писатели обходили цензурные и редакторские препоны, то после дальнобоя, непосредственного знакомства с жизнью глубинки, мой стиль изменился.

Поворотным произведением стал рассказ «Огрызок французской булки», написанном в 1994 году о своем голодном детстве, чубайсовской прихватизации, а также о закрытии печально знаменитого номенклатурного распределителя на улице Грановского. Откровенная, ничем не сдерживаемая публицистичность, четкость авторской позиции позволили мне еще тогда заметить, что в стране произошла великая бюрократическая революция, с горечью констатировать, что есть народ, а есть чернь, презираемая еще с пушкинских времен. Ведь мы в годы советской власти идеализировали народ, а после дальнобоя я подверг сомнению его, казалось бы, несомненные достоинства, во многом мифические и приписанные ему как бы навырост.

С помощью этого рассказа у меня начался процесс выхода из кризиса и в то же время завершалась последняя ломка моего мировоззрения. По-прежнему над письменным столом висела икона монаха-молчальника, подаренная когда-то в Кракове польским писателем Владиславом Рошкой, напоминала мне о том, что лучше молчать, чем писать какую-нибудь ерунду.

Стали получаться статьи — резкие, четкие, мотивированные фактажом и авторской позицией. Старый друг Гарий Немченко пригласил меня поучаствовать в подготовке специального номера «Роман-газеты», посвященного положению дел в Кузбассе. В те времена шахтеры, обманутые ельциноидами, бастовали, перекрывали Транссиб. Отношение в обществе к шахтерам, как к закоперщикам кризиса, приведшего к развалу Советского Союза, желало, прямо скажем, лучшего. Надо было разобраться, что же происходило и происходит в Кузбассе.

Несколько недель мы ездили по шахтам «Кузнецкугля», который давал деньги для спецномера, но положение во всем Кузбассе было такое же. Гарий Немченко – человек знаменитый в Кемеровской области, ему открыты все двери в бассейне, и это предопределило успех нашей акции, к которой подключились опытные кемеровские писатели и молодые авторы.

Для меня было новостью, что шахтерское пламя разгорелось от своеобразной искры – мыльной. То есть из-за мыла совершилась новая революция и развалилась великая держава. Которого не было на шахтах, и шахтерам нечем было после забоя мыться. Директор шахты имени Шевякова В.Л. Сорока ходил в Междуреченский горком партии, предупреждал, что у горняков терпение закончится, и они забастуют. «Ну и пусть бастуют», — равнодушно ответили ему в горкоме. Все это, конечно, напоминало февральскую революцию, которая явилась полной неожиданностью для царизма и пламенных революционеров вот главе с Лениным — Питер остался без хлеба, и разъяренные женщины вышли на улицы. Вообще в России революции случаются не в соответствии с догматами марксизма-ленинизма – неплохо бы эту простенькую мысль усвоить кремлевским рулевым, похваляющимися своими достижениями в создании обстановки стабильности в стране.

Шахтеры Междуреченска легли на центральной городской площади. Стали героями бесчисленных телерепортажей либеральных журналистов. К ним повалили толпы разного калибра «демократов» и провокаторов, сам Ельцин пожаловал, освободил от квартплаты тех, кто жил в бараках. Наверное, до сих пор не платят. Конечно, в бараках стало еще хуже, поскольку денег ни на что не хватало. Междуреченцев поддержали шахтеры всего Кузбасса, а затем и всех угледобывающих бассейнов Союза.

Из-за нехватки угля сворачивался выпуск металла, без него замирало машиностроение, строительство, то есть кризис охватил все отрасли. И все это делалось во имя того, чтобы нагадить супостату Горбачеву. Забастовка нанесла сильнейший удар экономике страны, усилила нехватки всего и вся, привела к задержкам зарплаты, пока все это не закончилось крахом второй сверхдержавы мира. Дорого обошлось народам Советского Союза властолюбие Ельцина – по своим последствиям оно оказалось гораздо более ощутимым, чем даже нашествие фашистов. К сожалению, Ельцин и его подельники пока не стали обвиняемыми на международном трибунале наподобие Нюрнбергского, но он неизбежен, хотя главный фигурант уже «сбежал» на тот свет.

Свой очерк я назвал «Кузнецкая дуга» — по аналогии с Курской дугой, подчеркивая тем самым, что на снежных просторах Кузбасса, черных от угольной копоти, решается судьба страны. Пятнадцатый номер «Роман-газеты» за 1995 год был очень тепло встречен в Кузбассе и других угольных бассейнах. В 2005 году в Кузбассе даже отмечали десятилетие выхода номера, проводили вечера, выпустили для слепых читателей аудиоверсию материалов.

В это время я стал сотрудничать с международным журналом «Форум». Возглавлял журнал Владимир Муссалитин — его я знал еще по издательству «Советский писатель», где он был главным редактором. «Огрызок французской булки» ему понравился, легли на душу и мои публицистические работы.

Таким образом, я сочетал прогулки на грузовиках с набиравшей обороты литературной работой. Приближались президентские выборы, и Г. Зюганов, видимо, попросил земляка и приятеля В. Муссалитина привлечь к работе на него нескольких писателей, которые бы составили при главе КПРФ что-то вроде мозгового центра. Муссалитин привлек председателя исполкома Международного сообщества книголюбов Сергея Шувалова, президента Академии российской словесности Юрия Беляева и меня.

Сразу насторожило то, что нас заставили заполнять личные листки по учету кадров – бюрократическая процедура, въевшаяся в партмозги навечно. В. Муссалитин мне передавал, что Зюганов воскликнул: «Как, Ольшанский гоняет грузовики?!» Во время работы в ВААП мне часто попадались письма, подписанные заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК партии Г. Зюгановым. Когда я заканчивал работать в ЦК комсомола, он был первым секретарем Орловского обкома ВЛКСМ, но тогда мы не познакомились.

Мое отношение к нему всегда было и остается благожелательное и уважительное. Зюганов – один из самых авторитетных политических деятелей современной России, образованный и умный человек. В то же время он придерживался и придерживается обветшавшей идеологии марксизма-ленинизма, не пересмотрел практику большевизма. Помнится, в числе немногих писателей я был на встрече с ним в к Большом союзе писателей, где на вопрос, почему КПРФ не сменит название, например, на социал-демократическую, Геннадий Андреевич ответил вопросом: «А что комсомольского сегодня в газете «Московский комсомолец»? Она же не поменяла название…» Встреча проходила задолго до выборов 1996 года, и ответ меня озадачил.

Он не похож на былых партмастодонтов, упрямых, чванливых, властных и непоколебимых. Однажды он попросил нас поработать над одним политическим документом, который показался нам каким-то эклектичным, нечетким и туманным. Подготовили свой вариант и показали Геннадию Андреевичу.

— Нет, ребята, так не пойдет. Текст ведь согласован с нашими союзниками…

Как мне показалось, окружение у него желало лучшего. Силен был бюрократический дух вокруг него. Первомайские праздники в штабе КПРФ ожидали с большой опаской, боясь, что Ельцин решится на репрессии. Как-то я предложил Зюганову написать для него статью, он идею поддержал. Я всю ночь работал над нею, утром отвез в Госдуму, где, к сожалению, не смог передать материал ему лично. Оставил какому-то помощнику, потом не раз спрашивал Муссалитина о судьбе статьи. Подумал, что потерялся, по памяти восстановил текст и попросил Муссалитина вновь передать его Зюганову. Геннадий Андреевич ничего лучшего не мог придумать, как укорить Владимира Ивановича, мол, друзья, надо же следить за публикациями своего товарища, мол, я такую статью две недели назад уже опубликовал. То есть, получалось, что я как бы занялся плагиатом трудов товарища Зюганова, тогда как причиной такого недоразумения была элементарная недобросовестность его помощника, который не соизволил сообщить о судьбе подготовленного мной материала.

Короче говоря, осадок от сотрудничества с КПРФ у меня остался не из приятных. Просят, например, придумать яркие слоганы к выборам. Я напридумывал, но они оказались никому не нужны, мне посоветовали отнести их в Московский горком КПРФ (!?). Потом нас настраивали на то, что мы будем в каком-то НИИ отслеживать ход выборов, готовить информацию для прессы. Мы приготовились, но о нас никто и не вспомнил. Забыли или не доверяли? Не могу утверждать, что Зюганов одержал победу над Ельциным еще в первом туре, такое вполне можно допустить, но, как мне представляется, КПРФ не была готова взять власть в свои руки, тем более что это сразу бы привело к значительной международной изоляции России, дестабилизации внутреннего положения в стране. КПРФ в 1996 году проиграла свою политическую судьбу навсегда, превратилась как бы в штатную оппозицию. Полагаю, что такого же мнения или приблизительно такого были и остальные члены нашей четверки.

91

Сердце кровью обливалось, когда я в редкие приезды в Изюм видел явные следы деградации родного города. Тепловозоремонтный завод, который в лучшие годы ремонтировал до 700 секций мощных грузовых тепловозов, сворачивал объемы работы. Огромный цех, построенный для выпуска колесных пар и тележек, пустовал. Мои интриги с министром Н. Конаревым принесли результат в виде создания системы очистки сточных вод, но они представляли собой почти пустые хлопоты, если завод почти не работал.

Идем с директором завода А.П.Козловым по гулкой пустоте не рожденного цеха. Предлагаю организовать в нем совместно с итальянцами выпуск буковой мебели – восемьдесят процентов бука на территории СССР растет на Украине, через весь цех – железнодорожная ветка, кадры — на соседней мебельной фабрике. Чего еще надо?

— Это я — буду директором мебельной фабрики?! – вспухает от возмущения Козлов. Он ведь железнодорожный генерал – вот в чем загвоздка.

Причем такая позиция многих «красных директоров» была типичной. Директор оптико-механического завода Н.Н Остапенко смотрел на меня как на чудака, когда я ему оставлял контактные данные одного итальянца, который согласился рассмотреть возможность создания с какой-нибудь раскрученной западной фирмой вместе с ИОМЗ – изюмским оптикам нужен был мощный ракетоноситель для вывода на европейский рынок. Итальянец этот восемь лет был помощником С. Берлускони, но, несмотря на то, что я не принял предложение возглавить фирму с названием «Перестройка», согласился рассмотреть обращение к нему изюмчан. При этом я рассказывал Остапенко, что изюмская оптика вытесняется французами и китайцами, передал разговор с одним из первых кураторов строительства завода: он просил меня донести его тревогу до руководства завода. Всё впустую — завод выпускал под сто миллионов пар очковых линз, его продукцию скупало множество европейских фирм, но бренд ИОМЗа был в Европе неизвестным. Чем закончилось директорское почивание? А тем, что станки разворовали, разрушенные цеха завода представляют собой страшное зрелище — новый вариант Герники. На призаводском рынке продаются главным образом китайские очки…

Приборостроительный завод, где выпускалась высочайшего качества продукция для нужд обороны и космоса, перевели на выпуск домашних люстр…

Как-то один знакомый, узнав, что я еду в Изюм, попросил меня проехать в Славянск, на изоляторный завод и передать им, что есть возможность стать поставщиком изоляторов для будущей трансафриканской линии электропередачи, длина которой около пяти тысяч километров. Заказ многомиллиардный, после ввода в строй надо будет поставлять изоляторы для поддержания ЛЭП в рабочем состоянии. Однако было но… Заключалось в том, что славянским изоляторщикам надо было довести свою продукцию до мировых стандартов. Для этого требовалась небольшая доработка. Но директор изоляторного завода считал свою продукцию верхом совершенства. Не знаю, как работает сейчас изоляторный завод и не похожи ли его цеха на развалины ИОМЗа…

Многие командиры производства не могли уразуметь, что главное не количество, даже не качество, хотя оно должно быть высоким, а сбыт продукции. Неспособность взглянуть на свое производство по-новому предопределило прозябание или исчезновение множества предприятий.

Вместо денег на Украине ходили купоны, президента Кравчука народ именовал Купоном Первым. Республика готовилась к переходу на гривну. Но монетаристским кандибобером, никоим образом не связанным с производством. Россия потеряла гигантский производственный потенциал и не восстанавливает его благодаря монетаристскому завороту извилин.

С надеждой я, неисправимый оптимист, встретил новость о том, что украинское правительство возглавил Л.Д. Кучма. Все-таки не из компашки розовых штанишек, прошел производственную школу ракетного гиганта «Южмаша». Кому как не ему понимать чрезвычайную важность спасения научно-технического потенциала? У монетаристов на этот счет был один ответ: рыночный флогистон сам возникнет, всех спасет и осчастливит. То есть не стоит и напрягаться, а надо лишь верить в эти бредни.

При этом в первой половине 90-х годов в российском правительстве монетаристов было больше, чем тараканов в Москве. В результате мучительных размышлений у меня к тому времени возникла мысль о двухвалютной системе перевода экономики на рыночные основы. И я в письме Кучме предложил ее.

Суть системы состояла в разделении экономики на стагнирующую, купонную, и развивающуюся, эффективную, рыночную – называйте ее как угодно, а я назвал ее гривневой. Предлагал привязать введение в оборот гривны в размерах, соответствующих объемам выпуска высококачественной продукции, отвечающих мировым стандартам. Продукцию сельского хозяйства, сферу услуг, добывающие отрасли отнести к гривневой экономике. Установить курс купона, гривны по отношению к мировым валютам. Сертифицировать продукцию, давать право производителям переходить в гривневый сектор экономики, поощрять выход из стагнирующего, купонного, сектора хозяйствования. По моим предположениям максимум лет через десять можно было перевести всю украинскую экономику на подлинно рыночные рельсы.

Когда в Москве гостил мой друг, харьковский и изюмский журналист Иван Матвеевич Бондаренко, я дал ему почитать объемное письмо Кучме.

— Это то, что сейчас Украине нужно, — сказал Иван Матвеевич.

— Тогда ты отправишь письмо из Изюма. Отправлять его из Москвы – наши «молчи-молчи» могут заподозрить меня в том, что я украинский агент. Конечно, в Киеве ваши «молчи-молчи» могут заподозрить, что имеют дело с московским агентом, — объяснил я ситуацию.

Бондаренко письмо Кучме направил, но ответа на него я не получил. До сих не знаю, читал его Кучма или нет, но мне показалось, что введение в оборот гривны не форсировалось. Думаю, что так мне только казалось… Вероятнее всего, плод моих мучительных поисков выхода из кризиса был прочитан по диагонали каким-нибудь мелким чиновником из отдела писем и сдан в архив. Где он пылится по сей день. Увы, это судьба всех обращений к власть имущим — до них не достучаться, до их сознания ничто нельзя донести. Если делается вид, что до них что-то доходит, то это всего лишь имитация внимания к нуждам и предложениям населения.